Сочинения

4. (1) Однако среди других умственных занятий наибольшую пользу приносит повествование о прошлом. (2) Так как о ценности этого повествования высказывались многие, то я нахожу нужным о ней умолчать — также и для того, чтобы никто не подумал, что я по заносчивости сам расхваливаю свое усердие. (3) Но, пожалуй, найдутся люди, которые — раз я решил жить вдали от дел государства — назовут такой большой и такой полезный труд плодом праздности, люди, которым, несомненно, кажется величайшей деятельностью приветствовать народ и угощениями добиваться его благосклонности[327]. (4) Если они задумаются над тем, в какие времена достиг магистратур я[328], какие мужи добиться этого же не смогли[329] и какие люди вошли в сенат впоследствии[330], то они, конечно, признают, что я скорее с полным основанием, а не из лености переменил свое решение и что государство получит от моего досуга[331] выгоду большую, чем от деятельности других. (5) Ведь я не раз слыхал, что Квинт Максим, Публий Сципион[332] и другие прославленные мужи нашей гражданской общины говаривали, что они, глядя на изображения своих предков[333], загораются сильнейшим стремлением к доблести. (6) Разумеется, не этот воск и не этот облик оказывает на них столь большое воздействие; нет, от воспоминаний о подвигах усиливается это пламя в груди выдающихся мужей и успокаивается не ранее, чем их доблесть сравняется с добрым именем и славой их предков. (7) А найдется ли при нынешних нравах человек, который поспорил бы со своими предками честностью и настойчивостью, а не богатством и расточительностью? Даже новые люди, когда-то доблестью своей обыкновенно превосходившие знать, добиваются власти и почестей не столько честным путем, сколько происками и разбоем; (8) как будто претура и консулат и все другие должности того же рода славны и великолепны сами по себе, а не считаются такими в зависимости от доблести тех, кто их занимает[334]. (9) Я, однако, увлекся и зашел чересчур далеко, так как нравы сограждан вызывают во мне тоску и досаду; возвращаюсь теперь к своему повествованию.

5. (1) О войне писать я буду — той, что народу римскому пришлось вести с нумидийским царем Югуртой, — во-первых, потому что она была трудна и жестока и шла с переменным успехом; во-вторых, потому, что тогда впервые был дан отпор гордости знати[335]. (2) Борьба эта перемешала все божеское и человеческое и дошла до такого безумия, что гражданским распрям[336] положили конец только война и опустошение Италии. (3) Но прежде чем описывать эти события, возвращусь несколько назад, дабы все было более понятным и более очевидным.

(4) Во время второй Пунической войны, когда карфагенский полководец Ганнибал нанес Италии ущерб, беспримерный с тех пор, как Рим достиг могущества, нумидийский царь Масинисса[337], удостоенный нашей дружбы Публием Сципионом, который впоследствии за свою доблесть получил прозвище «Африканский»[338], совершил много, и притом замечательных, воинских подвигов. Ввиду этого после победы над карфагенянами и пленения Сифакса[339], стоявшего во главе обширной и могущественной державы в Африке, римский народ все города и земли, захваченные в войне, принес в дар царю. (5) Поэтому Масинисса оставался нашим добрым и верным другом. Но его смерть была и концом его державы.

(6) Затем сын его, Миципса, получил единоличную царскую власть, так как его братья Мастанабал и Гулусса умерли от болезни[340]. (7) У Миципсы были сыновья Адгербал и Гиемпсал, а сына Мастанабала Югурту, которого Масинисса, как прижитого от наложницы, оставил частным лицом[341], он держал у себя в доме, воспитывая его наравне с собственными сыновьями.

6. (1) Когда Югурта вырос, он в расцвете сил, красивый лицом и еще более выдающийся умом, не опустился до развращающих роскоши и праздности, он, по обычаю своего народа, скакал верхом, метал копье, состязался со сверстниками в беге, и, хотя он всех превосходил славой, все его любили. Кроме того, он проводил много времени на охоте, первым или одним из первых поражал льва или иного дикого зверя; больше всех делал, меньше всех говорил о себе. (2) Миципса вначале этому радовался, полагая, что доблесть Югурты прославит его царствование; однако, поняв, что при его преклонных летах и при молодости его сыновей юноша приобретает все большее влияние, он, весьма озабоченный этим, над многим стал задумываться. (3) Его страшила человеческая натура, жадная до власти и неудержимая в исполнении своих желаний; кроме того, возраст его и его сыновей, позволяющий даже скромному человеку в надежде на добычу встать на превратный путь; наконец, разгоревшаяся в нумидийцах преданность Югурте, которая, устрани он предательски такого мужа, могла бы, как он опасался, привести к мятежу или войне.