Сочинения

Карельцы бродят боязливо
У терема с большим крыльцом.
Он, новый, выстроен красиво,
И тын кругом его кольцом.
Стрельцы с пищалями на страже.
А кто ж под стражей? как узнать?
И кто бы столько был отважен.
Чтоб о затворнике пытать?..
Однако ж знали, что кого-то
Из дальней русския земли
В покрытой сойме привезли
И в терем заперли — за что-то!..

Но все не знают: кто в затворе?

В Карельскмй-Выгозерский стан
Из красных замосковских стран
Переселялись люди... Вскоре
Узнали... судят, говорят
И сетуют на Годунова,
И за Романовых творят
Молитву. Их душа готова[24]
Страдальцев славных оправдать
И защитить. «Она ведь мать
Царя родного Михаила:
Что ж делать! Годунова сила!..
Она Романовых почтенныя семьи;
Самоохотный царь[25] их гонит без причины.
Знать, чернокнижник он! Знать, Русь околдовал!..
Весь род Романовых по ссылкам разослал,
И Марфе Иоанновне пришлось у нас с кручины
Свой век скоротать, тоскуя сиротой!» —
Так молвили промеж собой,
Так голос русский отзывался!
Но кто-то больше всех судьбой
Печальной Марфы занимался...
Крестьянин, честный Никанор,
Житьем карел, душою русской,
Был житель прионежских гор,

У Чолмузи, в долине узкой.

Он скоро обо всем узнал,
С стрельцами братски подружился:
На сойме часто их катал
И водкой добытой делился;
Не раз калитками[26] кормил
И репным квасом[27] их поил.
И был уж он допущен в терем,
У ног затворницы лежал,
И образ со стены снимал,
И говорил: «Тебе я верен:
Романовых люблю я дом!»
Наш Никанор был тверд душою,
С холодной, умной головою
И с сократическим челом![28]

И вот однажды он пред ней,

И видит, что она грустила:
«Родная! С нами Божья сила!
Кто знает? И в судьбе твоей
Случиться может перемена!
Но чтоб ты не грустила так
Во дни затворничьего плена,
Чтоб не слезила ты свой зрак,
Дозволь, я приведу монаха:
Жилец недавний наших скал,
Он много видел и слыхал;
И безоружный, но без страха,
Он ходит по лесам один;
Его и зверь не обижает!..
И он, как словно господин,
Душами здесь распоряжает
И любит нас, и мы его!
Разгонит он твою кручину
И в будущем прочтет судьбину:
Послушай и прими его!..»
Они уж виделись!.. Он был!..
Она нашла в нем пылкость чувства;
Высокий ум в глазах светил,
И речь лилася без искусства.
И очень нравился он ей
Беседой сладкою своей.
Душой, с земным расставшись прахом,
Он небом зван. Он жил в лесах
Близ Толвуи и на скалах
У Кивача[29], не знаясь с страхом.
У поселян он слыл монахом, —
То будь он и у нас монах!
Кто ж он?.. Какой он уроженец?
Наставник мирных поселян —
Зачем? И из каких он стран,
В сей край недавний преселенец?
И что с ним деялось?.. Где был?..
Он родом грек, был житель Смирны[30].
Отец его вел торг свой мирный;
Но он?.. Войну он полюбил,
И уж в рассветных жизни годах
Бывал и в битвах и в походах.
И (сам о том он вспоминал)
Дамасской саблею играл
В кровавых играх жизни ратной,
Крутил коня, младой и статный,
И этот конь под ним кипел —
Огонь в глазах, с летящей гривой,
Как будто обогнать хотел
И ветер Иемии счастливой...
Но бросил скоро он войну
На зов семьи. С дурюю гладной
От славы, часто безотрадной,
Он возвратился в тишину,
На родину. Богат и молод,
Искал он пищу для души,
Искал, желал; один в тиши
Любил мечтать. Но чувства холод
Ему, как смерть, был нестерпим;
Он раз увидел... и пленился:
Душой к прекрасной прилепился.
Любил... и скоро стал любим!..
О Лейла, дева молодая!
Ты вся любовь и красота!
Но ты турчанка! А святая
Любовь и вера во Христа
От детства в юноше горели,
И что-то, что-то было в нем,
Чего мы не поймем умом.
И он решился... Все светлели
Его прекрасные мечты,
Желанье тайное лелея...
Как пламенно и чисто ты,
О дева, любишь!.. Что святее
Неясных, сладких чувств твоих?
Ты стоишь... Будешь ты невеста
Распятого! Им от своих
Скрываться должно... Выбор места,
Часа к свиданьям — труден был;
Но всякий знает: кто любил,
Тот все одолевать умеет.
Они видались, и из слов
(Была то ангелов любовь!)
Она уж много разумеет
О том, что мило небесам.
А что? — он перескажет сам.
И говорит он: «С ней, прекрасной,
Мне не страшна была гроза:
Синел над нами купол ясный,
Как Лейлы синие глаза,
И глохнул дальний говор града
При ближнем шуме водопада.
Моя любовь была чиста!
И вот, душой уж христианка,
Моя прекрасная турчанка
Внимала повесть про Христа.
С святою радостью Едема,
В своем радушии простом,
От бедных ясель Вифлеема
Она следила за Христом
В его изгнаньи к пальмам Нила;
И скоро дева затвердила
Дела, места и имена...
Бывало, кроткая, она,
Любовью к Господу сгорая,
Казалась ангелом из рая:
Сидела, слушала... уста
Порой, в забвеньи, раскрывала:
О многом высказать желала
И... имя сладкое Христа
Одно с любовью повторяла!..
То вдруг — с вопросами ко мне,
И любопытством вся пылала...
Так дева, в дальней стороне
Тоскуя, в сиротстве унылом,
От путника, наедине,
Душою ловит весть о милом
Отцовском доме, где был рай
Златого детства. Вопрошает:
«Что наш ручей?.. Что милый край?.
Что рощи?..» Все припоминает,
О всем спросить, узнать желает,
И все в ней жизнь, все говорит...
Но вдруг затихнет — и мечтает,
Как белый истукан, стоит
И, слушая, без слов, пленяет!..
Так в храмах на холсте внимает
Младая Лазаря сестра
Благому Господу — Мария!..
Так часто с девой вечера
Мы проводили неземные:
Летели райские часы!..
Когда ж из роз и перламутра
На нас звезда блистала утра
И Лейлы мягкие власы
С любовью веял ветер ранний, —
Мы, в облаке благоуханий,
Рука с рукой, с душой душа
Молились молча, чуть дыша,
Я счастлив был; моя турчанка
За мной с покорностию шла,
И уж давно, давно была
Умом и сердцем — христианка!

Узнал отец... В семействе плач,

Зовут меня, ее приводят,
Родные с шумным гневом входят:
Отец — уж не отец, палач!
Беснуясь, саблею кривою
С проклятьем в воздухе чертит,
И чалмоносцев ряд стоит,
Склонясь к коленам головою,
Кричат: «Пророк! Коран! Алла!»
На Сына Божьего хула
В устах, от злобы опененных,
Гремит, и изувер-мулла
Их подстрекает, распаленных...
И вот уж рвут с себя чалмы!
И вот уж руки на кинжалах!
Кипят, как гроздий сок в пиалах...
И пред них предстали мы.
Они замолкли, мы молчали,
Друг другу руки пожимали:
Ничто не ужасало нас.
И вот отца дрожащий глас:
«Позор великому пророку!
О Лейла! Лейла! Ты мне дочь!
Была мне дочерью!.. Но року
Свою явить угодно мочь
И, заклеймив печатью срама,
Тебя от светлости ислама
Отбросить в гибельную ночь...
Но что, и как? За что карая,
Мое дитя влекут из рая,
Из жизни в смерть, на стыд, на смех?
Нет, нет! Быть может...» Тут на всех
Взглянул он смутными очами,
Притиснул дочь, ее слезами
Любви воскресшей омочил —
Мне, признаюсь, он жалок был! —
И, зарыдав: «О Лейла, Лейла!
Ты так душой чиста была
И к вере... Что ж ты побледнела?
Молва, быть может, солгала?..»
Но Лейла руку подняла
И — молча раз перекрестилась...[31]

Я пробудился в кандалах,

В темнице где-то, смрадной, душной;
Я вспоминал в больных мечтах
Тот миг, тот крест великодушный...
Я помнил сабли страшный мах,
Порыв родительского гнева...
И обезглавленная дева
Лежала на моих руках...
Но что потом и что со мною?
Расстался ль с жизнью я земною,
Еще дышал иль не дышал?..
Я ничего не понимал...
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .

Я заживо в оковах тлел,

И скоро иною овладел
Какой-то недуг: ноги, руки
Хладели, и, полумертвец,
Я забывал и жизнь и муки
И думал, что всему конец:
Уж все во мне оледенело,
По жилам гасло и пустело...
Но голова была полна
И сердце ярко пламенело.
Непробужденный и без сна,
Мои болезненные очи
Я закрывал иль открывал,
Все предо мной пылал, пылал
Огонь. Толпы, ряды видений —
Каких?.. Отколь?.. Не знаю сам, —
Всегда являлися очам:
Мне мнилось, сладко где-то пели,
И, от румяной высоты,
В оттенках радужных цветы
Душисты сыпались; яснели
Гряды летящих облаков;
Какая-то страна и воды:
Сребро, хрусталь в шелку брегов!
Лазурно-купольные своды
И воздух сладкий, как любовь,
И ясный, как святое чувство
Самодовольственной души...
И к той таинственной тиши
Земное не дошло искусство.
Но он прекрасен был, тот мир,
Как с златом смешанный эфир.
Ни лиц, ни образов, ни теней
В том мире света я не зрел;
Но слышал много слов и пений,
Но мало что уразумел...
Однако ж я не прилепился
К сим дивам. Я душой стремился
К чему-то... сам не знал... к земле.
И вот однажды, как в стекле,
Нарисовалася мне живо
Дикообразная страна:
В ней пусто, пусто, молчаливо!
Уединенная, полна
Была высокими горами;
Ее колючие леса
Торчали дико над буграми,
И над большими озерами,
Как дым, висели небеса...
И некий глас мне рек с приветом:
«Там! Там!..» И ярким, ярким светом
Я весь был облит. «Где ж конец?..
Когда, — сказал я, — заточенье
Минует?..» И... я впал в забвенье...»