Сочинения

— Отче, — вещал Филарет, — доселе я не чувствовал печали. Но, отлученный от возлюбленных моих родителей, воспоминая о них, душа моя терзается, горит желанием быть с ними. Углубленный сам в себя, все окрестные предметы почти исчезают из очей моих; я чувствую нечто отделяющееся от меня. Мысль мгновенно прелетает в жилище родивших меня. Я с ними беседую, лобызаю их чело. Но все мгновенно исчезает. Зрю окрест себя: я не сходил с места. Два существа я в себе чувствовал: одно было в Афинах, другое — с моими возлюбленными.

— Востечем мыслию, — вещал Феофил, — в те времена, когда человек скитался по невозделанным нивам, житию общественному был чужд. Опричь заблудших в пустынях, мы дикого человека находим обществу ющего. Он поемлет себе жену; и так первое основание к общежитию есть любовь. О человек! познай, колико природа до тебя была всещедра; первое твое побуждение к общественному бытию она основала на усладительнеишем из всех чувствований, и сие чувствование излияно щедрою рукою на всех животных, побуждая их обществованию, хотя временному. И так человек в пустынном почти состоянии имел обязанности, имел права.

— Право, обязанность между супругов? — прервал Филарет, — мне кажется, сии слова здесь употреблены несвойственно. Я не женат, но мне кажется, что у мужа с женою обязанность должна быть согласие, право — любовь взаимная. Вот что я видел ежечасно между моими престарелыми родителями. Один в рассуждении другого принуждения не ощущал; чего один хотел, другого желания туда же обращалися.

— За правами супругов, — продолжал Феофил, — следуют права и обязанности взаимные родителей и чад.

— Любезной старец, — прервал паки Филарет, — давно ли ты лишился своих родителей?

Феофил: Счастие не допустило меня пользоваться их о мне призрением. Родив меня, мать моя скончалась в третий день; отец не мог пренести сея печали, по прошествии года скончался. И так, не вкусив млека материя, я осиротел сугубо, питаяся наемными сосцами.

Филарет: Любезной старец, в каком возрасте твои чада?

Феофил: Едва не нищенское состояние, в котором я остался по кончине моих родителей, воспретило мне вступить в супружество и носить сладостное именование супруга и отца.

— Ах, любезной старец, — сказал Филарет, — вниди в дом отца моего. В нем узришь всё собрание любезнейших законоположений чадолюбивой природы, румяною, но незагладимою чертою ознаменованных на сердцах родителей и чад. Внемли: о, хотя я мал был, но помню, как бы теперь то видел. Мне уже исполнилося седмь лет; играя на дворе при глазах моих родителей, я нечаянно запнулся и вывихнул ногу. О, если бы ты видел сетование возлюбленных моих родителей о моей болезни; о, если бы ты видел их скорбь; попечение их было неусыпно; лишились они пищи и покоя, доколе я не получил от болезни облегчения. Как назовешь сие, любезной старец? Обязанность. Присовокупи, присовокупи и другое к тому именование: назови горячность. Ах, как не любить, как не чтить кто нас любит до исступления! Мою к ним обязанность ношу я в моем сердце непрестанно; и если бы не была на то их воля, я бы упрекал себе мое от них отсутствие.

Таким-то образом Филарет, шествуя в учении любомудрия, доводами укреплял свои чувствования, а из чувствований своих новые почерпал доводы, к утверждению умозрительных истин любомудрия.

Филарету сотовариществовал во учении его Проб, юноша знатныя породы, которого отец имел чин патриция. Одинаковые склонности, одинаковое незлобие души скоро из товарищей сделали друзей искреннейших. Хотя состояния их были неравны, но в храме любомудрия сие неравенство терялося совсем из виду, и там, где отличествовать могли только остроумие, прилежание и качества душевные, знатность и богатство своей цены не имели.

Филарет с Пробом были нераздельны. Жили они вместе, пили и ели вместе, учились вместе, беседовали вместе; радость и печаль были взаимны между ими, и привычка, укрепляя склонность их сердец, явила свету пример дружества отличныя твердости.

Лета их учения приходили уже к окончанию, и последние месяцы казалися Филарету столетиями, столь сильно возродилося в нем желание видеть давших ему жизнь. — О! день вожделенный, о минута блаженная, в которую я вас узрю, возлюбленные мои родители. Боже, — вещал Филарет, проливая слезы, — боже, сохрани жизнь угодников твоих. Царь всещедрый, дай зрети их, да облобызаю еще уморщенные в благих подвигах их чела. Но почто смущаюся в моем надеянии, неужели возвращение мое будет столь бедственно, что их не узрю… Нет, нет; в боге мое упование; беги, мысль лютая, отчаяние, исчезни.

В таких размышлениях проходил последний год пребывания Филаретова в Афинах. Помаваемый неизвестностию будущего и нетерпением, он твердость обретал в щедроте предвечного отца.