Сочинения Иосифа Бродского. Том IV

Польское знамя Тобрука
встречает под Нарвиком друга,
встречает, как мертвого сына,
знамена Монте Кассино.

И каждое знамя — с дырою.

И плотью своей дырявой
сходно с земной зарею,
с польской, с бело-кровавой.
И вьется сквозь снежную замять
бело-кровавый, как память,
флаг овеянный славой,
белый, как снег лавинный,
кровавый, как сумрак винный,
бело-кровавый.

В холодном полночном мраке

собрались польские флаги,
собрались родные знамена,
друг друга зовут поименно.
Внимая смертельному грому,
знамя — одно другому —
во мраке военном страшном
шепчет: «Будь же отважным.
Будь же сильным: не плачься.
Нигде на свете не прячься.
Ни злость Иудина взгляда,
ни бомбы, ни грохот снаряда,
ни самое адское пламя
не выкрасят польское знамя.
Останется честным и чистым.
Промчится по склонам гористым.
Промчится по всем переправам
рассветом бело-кровавым,
безумной зарей над равниной.
Останется чистым и правым,
белым, как снег лавинный,
кровавым, как сумрак винный,
бело-кровавым».

Меркнут звезды. Светает.

На ветку птица взлетает.
Встает, как мальчик беззубый,
польский рассвет безумный.
Ущелья и горные тропы,
склоны в лесистых войсках,
ночные холмы Европы
покрыты знаменем польским.
И в дырах разверстых, во мраке,
где облако дымное тает,
кроваво-красные маки
на польской крови взрастают.

В безумном грохоте боя

знамена между собою
друг другу шепчут: не плачьте.
Пока хоть лоскут на мачте,
под нами земля покуда,
останется польское знамя
таким, как прежде, повсюду.
Повсюду, на год, на век ли,
повсюду: во льду и в пекле,
в земле африканской, мурманской,
гонимо долей цыганской,
останется гордым и правым,
в собственной смерти повинным
рассветом бело-кровавым,
белым снегом лавинным,
сгустком кровавым винным,
бело-кровавым.

И знамя рыдает, словно

оно в чьей-то смерти виновно.
Погибнуть должно оно тоже
за то, что с другими не схоже,
что с ложью оно не знакомо,
столько не было дома,
за то, что не знают другие
такой неземной ностальгии,
за то, что ходит в заплатах,
как смерть у Шопена в балладах,
за то, что ночью устало
его Богоматерь латала.
Для смерти любая причина
подходит в грохоте боя.

Но вот уж приходит дивчина.

Берет знамена с собою.
Восходит с ними по кручам,
несет их высоко, высоко,
уносит их к самым тучам,
все выше, выше дорога.
За тучи, где свет все полнит,
где все-то на свете помнят.
Повыше — где только слава
и Варшава, моя Варшава,
Варшава, как песня о жизни
в кроваво-белой отчизне,
оставшейся чистой и правой
с кроваво-белой Варшавой,
с Варшавой, как флаг над равниной,
белой, как снег лавинный,
с Варшавой, овеянной славой,
кровавой, как сумрак винный,
бело-кровавой, бело-кровавой,
бело-кровавой, невинной.