Сочинения Иосифа Бродского. Том V

...лишь эту радугу тебе оставить
могу свидетельством сломленной веры,
надежды, медленней сгоревшей,
чем твердое полено в очаге.
Ты в пудренице пепел сохрани,
когда огни всех лампочек погаснут,
и адским станет хоровод,
и Люцифер рискнет спуститься на корабль
на Темзе, на Гудзоне, на Сене,
устало волоча остатки крыльев
битумных, чтоб сказать тебе: пора[67].

Однако что хорошо в заветах — они предполагают будущее. В отличие от философов или общественных мыслителей поэт размышляет о будущем, исходя из профессиональной заботы о своей аудитории или из сознания смертности искусства. Вторая причина играет большую роль в «Поэте в наше время», потому что «содержание искусства уменьшается точно так же, как уменьшается различие между индивидуумами». Страницы этого сборника, которые не звучат ни саркастически, ни элегически, — это страницы, посвященные искусству словесности:

Остается надежда, что искусство слова, безнадежно семантическое искусство, рано или поздно заставит почувствовать свои отзвуки даже в тех искусствах, которые претендуют на то, что освободились ото всех обязательств по отношению к установлению и изображению истины.

Вряд ли где-нибудь еще Монтале был более категоричен в утверждении словесного искусства — хотя здесь не обходится без оговорки:

Принадлежность к поколению, которое уже не умеет ни во что верить, может быть предметом гордости для любого убежденного в конечном благородстве этой пустоты или в ее некоей таинственной необходимости, но это не извиняет никого, кто хочет превратить эту пустоту в парадоксальное утверждение жизни просто ради того, чтобы приобрести стиль...

Соблазнительно и опасно цитировать Монтале, потому что это легко превращается в постоянное занятие. У итальянцев есть свой способ в обращении с будущим, от Леонардо до Маринетти. Однако соблазн этот обусловлен не столько афористическим свойством утверждений Монтале и даже не их пророческим свойством, сколько тоном его голоса, который сам по себе заставляет нас верить тому, что он произносит, потому что он совершенно свободен от нервической тревоги. В нем существует некая повторяемость, сродни набеганию волны на берег или неизменному преломлению света в линзе. Когда человек живет так долго, как он, «кратковременные встречи между реальным и идеальным» становятся достаточно частыми, чтобы поэт свел определенное знакомство с идеальным и научился предсказывать возможные изменения его черт. Для художника эти изменения — возможно, единственные ощутимые меры времени.

Есть что-то замечательное в почти одновременном появлении этих двух книг; кажется, что они сливаются. В конце концов, «Поэт в наше время» составляет наиболее подходящую иллюстрацию «внешнего времени», в котором обретается герой «Новых стихотворений». Здесь опять-таки ход, обратный «Божественной комедии», где сей мир понимался как «то царство». «Ее» отсутствие для героя Монтале так же осязаемо, как «ее» присутствие для героя Данте. Повторяющийся характер существования в этой загробной жизни сейчас в свою очередь сродни Дантову кружению среди тех, что «умерли прежде, чем умерли их тела»[68]. «Поэт в наше время» дает нам набросок — а наброски всегда в чем-то более убедительны, нежели законченные холсты, — того довольно перенаселенного спирального ландшафта таких умирающих и, однако, живущих существ.

Книга эта не слишком «итальянская», хотя старая цивилизация дала много этому старому писателю. Слова «европейский» и «интернациональный» в применении к Монтале выглядят затертыми эвфемизмами для «всеобщего». Монтале — писатель, чье владение языком происходит из его духовной автономности; таким образом, «Новые стихотворения» и «Поэт в наше время» оказываются тем, чем книги были когда-то, до того, как стали просто книгами: хроникой души. Пусть даже души в этом не нуждаются. Последнее из «Новых стихотворений» звучит так: