Сочинения Иосифа Бродского. Том V

Если отвлечься от его собственного уникального дара, стихи Уолкотта столь звучны и стереоскопичны именно потому, что эта «история» достаточно богата событиями: потому что сам язык есть явление эпическое. Все, к чему прикасается этот поэт, обрастает реверберациями и перспективами — подобными магнитным волнам, чья слышимость лежит в области психологии, чья многозначность сродни эху. Конечно, в его краю — в Вест-Индии — есть, к чему прикоснуться: сама природа обеспечивает изобилие свежего материала. Но вот пример того, как поэт обращается с самым неизбежным поэтическим предметом — луной, которую он заставляет говорить от собственного имени:

Slowly my body grows a single sound,
slowly I become
a bell,
an oval, disembodied vowel,
I grow, an owl,
an aureole, white fire.

(From «Metamorphoses», «I/Moon»)

Медленно мое тело вырастает на один звук,
Медленно я становлюсь
колоколом,
овальной бестелесной гласной,
Я расту — сова,
Ореол, белый огонь.

(Из «Метаморфоз», «I/Луна»)

А вот как он сам говорит об этом наименее осязаемом поэтическом предмете — или, вернее, вот что заставляет поэта о нем говорить:

a moon ballooned up from the Wireless Station. O
mirror, where a generation yearned
for whiteness, for candour, unreturned.

(From «Another Life»)

Луна воздушным шаром всплыла над радиостанцией. О
зеркало, перед которым род томился
по белизне и искренности, безответно.

(Из «Иной жизни»)

Психологическая аллитерация, почти заставляющая читателя увидеть оба О Луны (Moon), подразумевает не только повторяемость зрелища, но также и многократность зрительного акта. Последнее — явление человеческой природы — для поэта важнее, и его речь о тех, кто смотрит и ради чего, поражает читателя истинно астрономическим уравнением черных овалов и белого. Вы ощущаете, что два О Луны (Moon) через два l всплыла (ballooned) преобразились в два r зеркала (O mirror), согласные, которые по самому своему естеству символизируют сопротивление отражению (resisting reflection), что вина лежит не на природе, не на народе, а на языке и на времени. Избыточность этих последних, а вовсе не авторский выбор, ответственна за уравнение между черным и белым, которое управляется с расовой поляризацией, доставшейся в удел поэту, успешнее, чем все его критики с их декларируемой непредвзятостью.

Попросту говоря, вместо редуктивного расового самоутверждения, которое наверняка пришлось бы по сердцу и его недругам и его защитникам, Уолкотт выбирает иное, отождествляя себя с той «бестелесной гласной» языка, которая содержится в обеих частях его уравнения. Мудрость этого выбора, опять-таки, не столько его личная, сколько мудрость языка, а вернее, мудрость письма: черного и белого. Он — просто перо, сознающее свое движение; это самосознание и сообщает красноречию его строк графическую четкость.

Virgin and ape, maid and malevolent Moor,
their immortal coupling still halves our world.
He is your sacrificial beast, bellowing, goaded,
a black bull snarled in ribbons of its blood.
And yet, whatever fury girded
on that saffron-sunset turban, moon-shaped sword
was not his racial, panther-black revenge
pulsing her chamber with raw musk, its sweat,
but horror of the moon’s change,
of the corruption of an absolute,
like a white fruit
pulped ripe by fondling but doubly sweet.

(From «Goats and Monkeys»)