Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

«Декаденты» питают остроумие маленьких фельетонов. Когда Брюсов появляется в университете, его сзади сопровождает шипение «декадент, декадент». Пока неизвестно: что это - слава или скандал?

Еще одна встреча (впрочем, не первая) в одну из поездок Брюсова в Петербург, - с Сологубом.

«Щербаков переулок оказался трущобой Петербурга, расположенной близ центра. Дом №7 оказался грязным домишкой с вонючим двором. Взбираться в кв. №18 пришлось мне по узкой, залитой лестнице, наконец на самом верху прочел я на двери: “Акушерка Тетерникова”».

Брюсов, обескураженный, колебался, звонить ли...[590]

В Петербурге были первые «декаденты» - Мережковские, Минский, А. Добролюбов, В. Гиппиус...

Так начинался символизм.

Интересна в его истории роль Л. Толстого, на которую мало кто обращал внимание. Первые годы русского символизма совпали с ростом влияния Толстого моралиста. В 1898г. появилась статья об искусстве (шла в 1897-8г. в «Вопросах философии и психологии»). Минский, - называвший себя в мемуарном очерке о начале декадентства (напечатан был в библиографическом журнале «Русская Книга» А. Ященки, выходившем в Берлине) родоначальником последнего в России, - считал, что «Об искусстве» стала точкой опоры для наших символистов. Под влиянием ее появилось «При свете совести»[591] - окончательный поворот (по Минскому) от старого к новому, преполовение века.

«Важнейшее событие этих дней, - писал и Брюсов в дневнике, - появление статьи гр. Л. Толстого об искусстве. Идеи Толстого так совпадают с моими, что первое время я был в отчаянии, хотел писать “письма в редакцию”, протестовать, - теперь успокоился и довольствуюсь письмом к самому Л. Толстому»[592].

Письмо это сохранилось в толстовском архиве. Вот этот любопытнейший документ:

«20 янв. 98. Граф Лев Николаевич!

Только на днях я мог ознакомиться с вашей статьей об искусстве, так как всё Рождество я пролежал больным в постели. Меня не удивило, что Вы не упомянули моего имени в длинном списке ваших предшественников, потому что несомненно вы и не знали моих воззрений на искусство. Между тем именно я должен был занять в этом списке первое место, потому что мои взгляды почти буквально совпадают с вашими. Я изложил эти свои взгляды - еще не продумав их окончательно - в предисловии к I изданию моей книжки Chefs d’oeuvre, появившейся в 1895г. Прилагаю здесь это предисловие. Вы увидите, что я стоял на той дороге, которая должна была меня привести к тем же выводам, к каким пришел и я (?! - описка, надо: пришли и Вы).

Мне не хотелось бы, чтобы этот факт оставался неизвестен читателям Вашей статьи. А вы, конечно, не захотите взять у меня, подобно богатому в притче Нафана, мою “агнцу единую”. Вам легко поправить свою невольную ошибку, сделавши примечание ко второй половине статьи, или к ее отдельному изданию, или, наконец, особым письмом в газетах...» и т.д.

На этом письме Толстой положил красным карандашом резолюцию: «Б.О.», что значило: без ответа[593].

Тщетно прождав ответа, Брюсов решил сам озаботиться поправкой к статье Толстого. В 1899г. вышла его брошюрка с названием «О искусстве» (Брюсов считал правильней «о», а не «об»), где в предисловии с обезоруживающей наивностью говорилось: «и Толстой и я, мы считаем искусство средством общения. Позволю себе напомнить, что я высказал то же и раньше» и т.д.

Из дальнейшего следовало, что общее у Брюсова с Толстым только это положение - «средство общения». В остальном же Брюсов резко расходился , признавая самодовлеющую красоту в искусстве и право на наслаждение и свободу.

Теперь, когда явления того времени, застыв, выстроились в исторической перспективе, трудно понять претензии Брюсова. И трудно понять, что общего для себя улавливал в толстовской философской морали поэт-«декадент», к тому времени уже открывший свой «Новый Завет», теорию мигов: равенства всех «путей и пристаней», всех «мудростей», всех наслаждений, всех явлений мира –

О, храни каждый миг бытия...[594]

Меч, 1938, №42, 23 октября, стр. 6. Подп.: Г.Николаев.

В венке из воска

В будущем году эмигрантской или зарубежной литературе исполняется двадцать лет.

С некоторой натяжкой 1919 год можно считать годом ее начала. Натяжка небольшая, потому что в 1920-22 годах зарубежная литература быстро и пышно расцветает в Берлине, где еще не произошел отрыв от общего ствола. Рядом с эмигрантами-«белогвардейцами» печатаются в журналах Пильняк, Соколов-Микитов и другие советские писатели. Пишут в зарубежных изданиях вырвавшиеся на временную побывку за границей те, кто потом еще вернутся в советскую Россию. Существует даже (правда, в сменовеховском кругу) такая соблазнительная мысль, что, мол, литература - единственная связь между подсоветским и зарубежным человеком; их общий язык. Идиллия эта вскоре прекращается.

С перемещением эмигрантского центра в Париж водораздел уже произошел. Железная завеса упала. Никакое смешение, никакая неясность в этом смысле становятся невозможны. Притока новых сил можно ждать только из среды рассеянного по миру эмигрантского народа.