Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Сверху большими буквами: «Твой брак?» Рисунок: лопнувший по швам новый ботинок, сюртук с оторванным рукавом, материя, разлезающаяся по ниткам, - их показывают с негодованием советские потребители. Внизу: - «Социалистическая промышленность терпит из-за брака миллионные убытки. Боритесь с браком».

Рядом, точно насмешка, во всей своей невинности красуется: «Культурно жить - производительно работать...»

–––––––

Первое, что бросается вам в глаза, - улыбающиеся на все лады, смеющиеся, показывающие зубы всех величин, всех возрастов и всех рас - лица. Улыбается крестьянин, натачивая косу, смеется деревенская девка-пололка, улыбаются рабочие, матросы, авиаторы, комсомольцы, дети, красноармейцы, улыбается Ворошилов, улыбается гармонист, окруженный хороводом гирльс на советский лад. Фоном этих улыбок - декорации фабрик, городов, машин. Иногда наоборот: фоном фабрики - улыбка. Фотомонтаж: на первом плане рабочий льет раскаленную массу из огромного котла - за ним часть гигантского женского лица, показывающего в широкой улыбке зубы. Другой (достойный этого) апофеоз: - улыбающаяся девушка в крестьянском костюме держит под уздцы лошадь, на которой сидит смеющийся молодой красноармеец (картинка, достойная витрины захолустного фотографа). А вот советская санатория, советский пляж, бега, маневры, первомайский парад... Это бесконечное позирование, этот балет на фоне фабричных панорам невыносимо приторен.

Задние комнаты выставки менее праздничны. Углубляясь в них, погружаешься в нарастающее тревожное чувство...

Снятая снизу на фоне облаков гигантская, расставившая ноги в сползающих брюках с поднятыми кулаками тень (силуэт) Ленина на трибуне. Фигура, источающая на мир безумие прямолинейного, схематически разграфленного ума.

Силуэты машин. Морщинистые, небритые (фотографии не ретушированы, так что каждая пора кожи, каждый прыщик виден, как в лупу), скуластые, насупленные, обнажающие в страшной улыбке десна - лица. И два женских портрета - так встают от тифа, так выглядят в последние дни чахоточные. Телесная оболочка изнуренная, истонченные безумием, тяжко нависнувшим над страною.

– Видения безумного мира, превращенного в фантастическую схему.

А рядом: горные хребты, пустыни, арктические белые пространства, степи, азиатские города с минаретами мечетей, кипарисовые рощи... И кажется непонятным, что вся эта дикая свободная природа до сих пор не растворила в себе кривляющуюся темную тень безумца на трибуне - этот гротеск, заслоняющий вечную глубину и красоту человеческого лика и лика Господнего мира...

Меч. Еженедельник, 1934, №11-12, 22 июля, стр.30-31. Подп.: Е. Н-г.

Блок и Добротолюбие

Блока нельзя любить мало, а, любя много, надо любить всего.

Любовь к нему росла во мне вместе со мною. Узнал его, когда уже человекa не было. В первые годы после смерти. Годы, творившие легенду о Блоке. Не по живому имени, живым стихам еще живого голоса - по «полному» собранию сочинений, биографиям, воспоминаниям.

Так же, как узнавал Пушкина. Только Пушкина - в детстве, Блока - в юности.

Читал его и о нем, как любил тогда читать - в поле, в огненном дыме вечерних зорь. А зори в тот год, как и в стихах Блока, были заревами - дымными и кровавыми. Читал вместе с Добротолюбием. И больше ничего тогда не читал, потому что был слишком переполнен рождением во мне человека - а Блок и Добротолюбие были для меня не чтением, - духовным деланием - школой.

Тогда же, читая биографию Блока Бекетовой, я узнал, что сочетание это было не случайно. Блок знал Добротолюбие. И того Евагрия, которого я делал духовным отцом, Блок называл своим. Бекетова приводит отрывок из письма Блока (изд. Алконост 1922, стр.210-211):