Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Для руководства мы запаслись афишей прошлогоднего концерта, где на первом месте самым жирным шрифтом красовалась фамилия Олеговой. Казалось бы, даме и в этом случае следовало отдать предпочтение. Для соблюдения же иерархии ценностей мы решили набрать ее чуть-чуть мельче, а Печерина-Майского чуть-чуть крупнее. Но как было поступить с затесавшимся тут поэтом? Поместить ниже всех и набрать крупнее всех - получалось несуразно; поместить на одном уровне с Майским - не хватало места в афише. Мы долго ломали себе головы и, наконец, решили разделить программу на два отделения: литературное и музыкально-вокальное. В первом господствовало имя поэта, неограниченно, ни с кем не разделяя первенства; во втором - имя Печерина-Майского, хотя и не на первом месте, но самое жирное, самое длинное, самое бросающееся в глаза.

Всё было бы хорошо, уже и текст был послан в типографию, но вот секретарь наш, робкий человек Константин Георгиевич Кроликов, забежал по дороге к Анастасье Петровне и показал ей наше произведение. Анастасья Петровна, взглянув на афишу, закатила Кроликову сцену обиды, что-де не было спектакля, от участия в котором она бы отказалась, поддерживая нашу общественность, жертвуя своим голосом, временем и прочее, но стоило появиться какому-то проходимцу, и ее уже набирают мелким шрифтом, а скоро начнут набирать петитом и помещать где-нибудь за фамилией аккомпаниаторши. Кроликов так струсил, что, превышая власть, без нашего ведома, заказал набрать Олегову одним шрифтом с Печериным-Майским. У нас дух закатило, когда мы это увидели. Но было уже поздно: ярко-желтые афиши красовались на заборах.

Началось всё, впрочем, благополучно.

В самый разгар детского веселья приехал на бричке с дочерями помещика поэт. Он вступил на наш двор, широко улыбаясь разыгранной нами идиллии, и даже поманил какого-то мрачного карапуза; но тот, охраняя только что полученный мешок с конфетами, предпочел из предосторожности отвернуться.

Поэта с его спутницами мы отправили в буфет, где тут же произошло недоразумение. Лососин, с преувеличенной любезностью жавший направо и налево руки и даже по ошибке поздоровавшийся со сторожем Иваном, не обратил внимания на заведующего буфетом, члена правления Пушкова.

Пушков очень обиделся и дрожащими, искривленными губами заметил:

– А еще поэт! так, наверно, какой-нибудь писаришко.

Сторож же Иван, совсем сомлев, ходил за Лососиным, не отрывая от него глаз, и у всех спрашивал:

– Это поэт? настоящий? а петь будет?

У Лососина была странная манера: время от времени он схватывался судорожно за галстук и дергал его книзу, вытягивая шею. Он тоже купил, с широкой улыбкой, лотерейный билет и выиграл розовый шелковый бантик и карандаш, в котором на поверку оказался не графит, а проволока (вещи для лотереи собирались жертвованные - кто что даст - по домам и лавкам).

Наконец детей выпроводили и начались шумные приготовления к концерту. Загрохотали, выстраиваясь в ряды, стулья; с мелодическим визгом выкатился на сцену рояль. Достоевский хмурился, ухватившися судорожно за колено и желчно отвернувшись от сцены. Толстой - наоборот - мрачно взирал на нее сквозь густые брови.

Уже пришел кое-кто из участников. Выдвинули стол для билетов. Начала сходиться публика. За Олеговой и Печериным-Майским был кто-то послан.

Для начала выпустили поэта. «Первое отделение самое почетное», - объяснил ему предупредительно Барский. Поэт кисло сморщился, но, поколебавшись, вышел, жеманно кланяясь, и - небезопасный жест с галстуком - попросил прежде всего не забывать, что перед нами не актер, а поэт, открывающий свою душу.

Я стоял в дверях, рядом с саркастически улыбающимся заведующим буфетом.

Перед каждым стихотворением Лососин делал импровизированные пояснения, например:

– Я вообще верен любви, но я человек, как и все, а потому не могу запрещать своему сердцу...

Затем следовало произведение искусства.

Публика аплодировала, поэт кланялся, хватался за галстук. Всё шло как по маслу. Но на сердце у нас было неспокойно, и начались уже зловещие предзнаменования.

Когда на сцену вышел учитель химии и, расставив длинные ноги, с мрачным видом запиликал на скрипке, по дому распространился отчетливый запах гари. Бросились искать - не пожар ли! - и нашли ее источник в дальней комнате, для вечера декорированной копиями Кустодиева: - на столе в облаке копоти керосиновую лампу, а в ней забытые горящие щипцы для завивки.

Открывая окна и устраивая сквозняки, Кроликов шепнул мне:

– Не кажется ли вам странным, что до сих пор нет знаменитостей.

Действительно, ни Олеговой, ни Печерина еще не было. Не являлись и посланные за ними.

Я метнулся, разыскивая Барского, и в дверях столкнулся с ним и с Анастасией Петровной.

Чмокая и разминая ей ручку, довольно пышную и отменно белую, Барский захлебывался в приветствиях. За обширным декольте Олеговой маячили бледные лица провожатых. И тут, как только артистка прошествовала, шурша платьем и заглушая гарь какими-то жуткими духами, и мы едва собрались с мыслями, появился бедный посланец к Майскому.