Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

И над просторной изжаждавшей Россией, над выжженной степью и горящим лесом зажгутся ясные верные звезды» (Взвихренная Русь).

Меч. Еженедельник, 1934, № 1-2, 10 мая, стр.16-18.

Владимир Слободник

1

В своем знаменательном стихотворении «К Музе» чего только не возвел Блок на свою «гневную лиру» - тут и «роковая о гибели весть», и «поругание счастья», и «попиранье заветных святынь». Много лермонтовского преувеличенного пафоса, но если взглянуть плоским житейским взглядом на заветнейшие стихи поэтов, нельзя не понять - да, проклятье заветов священных; да, поругание счастья... Не то что в разговоре первому встречному - в интимнейшей беседе, в дневнике, на святейшей исповеди нельзя сказать того, что говорят в стихах наиболее скрытные, целомудренные из них. Пушкинское «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем» - самый стыдный, но и целомудренный пример.

По-видимому, в тайных моментах творчества есть какая-то неодолимая соблазняющая душу сила. Может быть, возникая в тайне, тайною своей соблазняет к высказыванию самого тайного, что иначе никогда не нашло бы своего воплощения. Дальнейшая судьба воплощенного зависит от мужества поэта. Лермонтов сознался в «Журналисте, читателе и писателе», что уничтожал такие разоблачающие стихи. Пушкин их не уничтожал, давая читателю доступ к своей «бесконечной интимности» (Розанов). Второй путь трудный, но верный, потому что по стихам этим можно распутать клубок судьбы дарования поэта, угадать не всегда очевидную для него самого «кровную» его тему.

2

Вл. Слободник - сложилась ли так его судьба или его душа - весь как преломляющий кристалл. В потоке явлений трехмерного мира, текущем через него, собственной его глубины сразу не разглядишь. Но и он соблазнился. И, соблазняясь, чувствовал, что делает - так и начал стихотворение:

Oto spowiedź moja najświętsza...
        Исповедуюсь свято...

И рассказал: - когда ему было 16 лет, он жил в деревне у ксендза. Ксендз не догадывался, что в паспорте юноши против «вероисповедание» стояло «иудейского», да и как было догадаться - юноша ходил в костел, как правоверный католик –

в гром органов и шепот молитв.

Вместе с сермяжным людом бил поклоны перед «глиняным Христом», и огонь его поцелуев жег «холодную как тлен глину Распятья». Это не был ни обман, ни измена, это была первая любовь. И сколько воспринимающей нежности было к самому ксендзу. Но глубина, не измеряющаяся тремя мерами мира, ворочалась хаосом в душе, и ночами - в страстных снах ксендз являлся юноше необычным - «средневековым», в развевающейся черной сутане, - бил его крестом, крича: «Я знаю, кто ты! Кыш, брысь отсюда!»[249]

3

Здесь и завязался узел судьбы поэта.

Туго завязался - не развяжешь, только разве рассечь.

Поэзия его - бесконечное восторженное объяснение земле Мазовецкой в любви, неутолимая жажда звучания - в собственных устах - ее «солнечной речи». Костел - не столько внутри, сколько снаружи, - окруженный «рядами польских лип»...

                          ...уже заря снимает
со лба созвездья, как венец терновый...
...как на кресте, на слове распял меня, Боже!

Строк этих можно было не прятать от глаза ксендза. Но были и другие строки - «попирающие заветные святыни» - ночная память, тяготеющая над душою - кровью, «потому что душа тела в крови» (Левит 17, 10) –