Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

                 Гетто

Это было давно, далëко,

это часто во сне повторялось:
у двери жестяника бляха
в тупике над козой качалась.

Над стеною еврей юродивый

исходил песней убогой,
и выли собаки на месяц,
всходящий над синагогой.

             . . . . . . . . . . .

Дед мой качался, качался

над зажелкшей от мудрости Мишной,
как страшные бабочки, свечи
пылали зловеще неслышно.

Не помню бабушки, только

ее руки иссохшие помню,
золотые бряцавшие серьги
и виденье - парик огромный.

Там никто не знал, что значит

Польша, райской горящая печью,
не знал я тогда, что будет
моя речь польскою речью.

Не знал я тогда, что Польшу

возлюблю - ее липы и камни,
и что всё мне будет далеким,
только Польша будет близка мне.

Горько кричал в колыбели,

испуган ночью и снами –
казались мне тени на стенах
бородатых пророков тенями.

Казалось мне - за рамой

в венце голубом созвездий
темнеет грозный косматый
Адонай - гневный Бог возмездья.

И мечтал я, мечтал о чем-то

голубином, чистом, как Висла,
что как неба в июне вишневость
над землей Мазовецкой провисло.

А в окно врывалось гетто,

врывалось черной луною,
и подобные темным подвалам
замыкались сны надо мною.[250]

4

В стихотворении «Голем» Вл. Слободник писал:

На город остальной ты не похоже, гетто,
как черная Юдифь смуглянка на Мадонну...[251]

Душа его остановилась между - Мадонной и смуглянкой Юдифью. Мадонна - вдохновляющая и мучительная; Юдифь кровная, но тоже мучительная. Обе любви, и небесная и земная, мучительны потому, что он, любящий, - между ними, неслиянными, несоизмеримыми.

В одном из последних стихотворений - еще нигде не опубликованном - у него: –

«Широкая серая Мазовецкая земля, кто раз полюбил твои суровые пески, - навсегда останется в тени твоих кровель и замкнет в душе своей твое солнечное слово...

И увидят его братья в этой любви измену отчизне древней, предвечной, а дети новой отчизны увидят ее в свете темноту его крови - чужой, старой, больной.

И будет идти между этими двумя ненавистями всё печальнее, всё одиноче, как шорох сметаемых зимним ветром листьев, как звук песни самою темною ночью»...

5

В этих простых, уточненных до последней скудости словесных строчках - истинный человеческий трагизм, большая тема.

Большая тема в руках Слободника. Почти совсем не тронутая им, но большая.

И где же его «преломляющая прозрачность»? Не в ней, конечно, сначала бросающейся в глаза, но в этом стихийном зове крови его оправдание, ведь сказано же, что «душа тела в крови»[252].

Меч. Еженедельник, 1934, № 6, 10 июня, стр.8-10. Статья посвящена книгам: Włodimierz Słobodnik. «Modlitwa o słowo» 1927, «Cień skrzypka» 1929, «Nowa Muza» 1930, «Spacer nad Wisłą» 1931, «Pamięci matki» 1934. Об этой статье см.: Люциан Суханек (Краков), «Польская тематика в русском эмигрантском журнале “Меч”», Studia Polonorossica. К 80-летию Елены Захаровны Цыбенко (Издательство Московского университета, 2003), стр.314.

Отзывы о книгах. Скит II. Прага 1934

Сравниваю первый и второй сборник пражского Скита. На одного автора (Кирилла Набокова), следовательно, на два стихотворения - на две страницы - меньше. В остальном всё то же: те же имена, те же стихи. За год, отделяющий сборники, в Ските, по-видимому, ничего не произошло. По-прежнему скитники находятся под сильным влиянием Пастернака. Сквозь рабски усвоенные чужие приемы можно расслышать собственный голос лишь у двух поэтесс Скита: Аллы Головиной и Татьяны Ратгауз. Головина, «голос» которой несколько сильнее, поместила в сборнике стихотворение «Весенняя распродажа», в свое время напечатанное в варшавской «Молве»[253], и удачную интерпретацию известной фабричной песни «Маруся отравилась...» - «Маруся»:

Мари, Маруся, разве райской Мэри
Не райские стихи посвящены?..