Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

За столом, за который я сел, уже читала свою мятую, разглаженную рукой газету старушка, давно знакомая по столовой. Читала рассеянно, беспокоилась, поглядывала на дверь в кухню - и я знал заранее - не решалась попросить стакан для воды: - «Стакана им жалко». И вот, начиная со стакана («с утра ничего не пила»), узнал я всё - как «живет» старушка. Снимает угол за 15 злотых. Еще когда в комнате с хозяйской девчонкой спала, приходилось стелить на пол газеты и на них класть платье, раздеваясь, - стула не давали. Теперь переселили в чулан за кухней - их голубятню. Живут под крышей, чулан - чердачный угол с голубями (разводят голубей). Голуби над головой летают, балки пыльные, в белом голубином помете, ветер - окно не закрывается. Пол в щелях, газетами прикрывает, чтобы не дуло («эта газета такая - знакомые дали, хоть и прошлогодняя - нечитанная, возьмешь голову чем-нибудь занять»). Ходит целый день по знакомым передним - продает шоколад - на фабрике без залога - «верят» - дают несколько плиток.

Столовая наполнилась мрачными тенями: такими же старушками, повязанными стариками не то в пальто, не то в халатах - понять трудно. Один в черном вязаном шлеме - спал за соседним столиком. Из шлема топорщились слипшиеся седые клочья бороды. Против него испуганно блестел очками «генерал» - и вправду, говорят в столовой, бывший генерал - тщедушный хиленький старичок, с горлом, повязанным торчащей возле ушей тряпочкой. На прошлой неделе я сидел с ним рядом. Когда я отодвинул свою тарелку с недоеденным гарниром - картошкой и морковью, - он весь затрепетал, заволновался, заерзал на стуле и подался ко мне: «Разрешите доесть»...[255]

Зазвенели ножи и вилки. Барышня, проходя мимо, швырнула на генеральский стол ложку, и вспыхнула тусклая электрическая лампочка. Начался обед. К контролеру потянулся хвост штемпелевать карточки на даровые обеды.

Старушка, я знаю, приходит без карточек, за свои деньги. И точно почувствовав за собой вину, что я ем, а она нет - мне же неловко - начала оправдываться, что сегодня обязательно себе закажет - «просто как необходимое - силы нужны». Дома даже воды нельзя вскипятить. Тут не дают. Когда есть 20 грошей, зайдет в кавярню[256] и закажет кипяток без ничего - «доктор прописал» - «все-таки хоть горячее что-нибудь в тебя войдет и от пены облегчает» - пена к горлу подступает, - пенится что-то и душит. Зашла в аптеку спросить, так аптекарь - первый раз ее видел, а сразу определил: - «Это от голода».

Но так и не заказала. Я ушел, оставив ее за газетой...

Нынче прочел в «Сегодня» заметку «Диэтические обеды для богатых собак». Какой-то американец Лерой Гофф открыл фабрику собачьих обедов. Обеды развозятся в автомобилях. На картонных тарелочках - куски чистого мяса с гарниром под «витаминовым» соусом. По пятницам мясо заменяется рыбой. Напитки - рыбий жир, козье молоко, бульон... и вспомнил «генерала» - «Разрешите доесть» - и мою старушку, у которой пена к горлу подступает, сидящую в столовой - только бы отдохнуть, - где кругом едят. Им бы глоточек этого бульона или хоть пол собачьей порции. И почему бы этому Гоффу не устроить при своей фабрике отделение пусть не диэтических, а каких-нибудь, даже не собачьих, обедов для людей, а человечеству заказать Ле Корбюзье хоть один барак для бездомных. Ведь в его солнечных городах в хрустальных комнатах уголка за 15 злотых для такой старушки не найдется, и что за бессмыслица - бездомный в висячих семирамидиных садах на зеркальных кровлях современной вавилонской башни! Какая торжествующая самодовольная слепота, и в то время, когда скоро весь мир станет бездомной старушкой, ютящейся на ветру в голубятне, и негде будет преклонить голову, если люди, ослепленные африканской мечтой, вовремя не опомнятся и не примутся строить просто-напросто хорошо отапливаемые бараки для бездомных...

Меч. Еженедельник, 1934, № 8, 24 июня, стр.11-12.

По поводу русской «страницы Мицкевича». В Литературном Содружестве

В одном из последних номеров «Возрождения» В. Ходасевич в статье, приуроченной к столетию «Пана Тадеуша», рассказывает, как в его детстве, по праздникам, мать уводила его в свою комнату, где он на коленях молился по-польски перед Матерью Божьей Остробрамской. После молитвы мать читала ему «Пана Тадеуша», но на восьмидесятом стихе голос ее начинал дрожать и чтение прерывали слезы...[257]