Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Что же касается «столичности» и «европейскости» парижан, – у меня есть хорошая мерка. Так случилось, что у меня установились добрые отношения с рядом молодых польских поэтов – среди них есть уже получившие известность за пределами своего отечества, есть и «шумящие» здесь, в Польше. Особенно после советского номера «Вядомости Литерацке» я стараюсь пропагандировать среди них нашу зарубежную литературу. Всеми зарубежными новостями я делюсь с ними. Оценка их, людей, очень глубоко чувствующих и прекрасно понимающих русскую поэзию (большинство их хорошо знает русский язык – все наши беседы происходят по-русски, некоторые мне пишут русские письма), может служить известной пробой «европейскости» наших поэтов. И многое, что вами принято считать настоящим, в этом действительно европейском воздухе блекнет, а другое, часто презираемое вами, приобретает неожиданное значение. Вам, наверно, интересно будет узнать, что же именно? Из всех парижан – только двое: Б. Поплавский (тут вы согласны) и... Н. Гронский. <...> О нем заговорила провинция, не вы (если не считать М.И. Цветаевой, но она – не вы). О нем писал А. Бем, Ю. Иваск, я. «Белладонна» Гронского переведена полностью на польский язык и появилась в этом году в поэтическом журнале «Камена», а потом была издана отдельной книжкой с предисловием Г. Иваска. Поплавского переводит самый выдающийся польский поэт младшего поколения Иосиф Чехович. Поплавский и Гронский – два имени – главное, что можно в Европе действительно противопоставить поэзии советской. Из поэтических же группировок особый интерес у польских поэтов вызывает как раз Прага, т.е. «Скит». Все же обще-парижские стихи кажутся им убогими, однообразными и неинтересными. Не возвожу в правило это мнение. Я часто с ним спорю, но не приходится вовсе с ним не считаться⁴⁵⁴.

Ситуация, в которой находилась русская поэзия в Польше, действительно, была особо благоприятной в том смысле, что «иностранное» культурное окружение, будучи насквозь «европейским» по опыту и мироощущению и притом хорошо владея русским языком, питало непосредственный живой, активный интерес к русской литературе. Ни в одном другом из главных центров русской эмиграции и ни в одной из стран-лимитрофов столь напряженного любопытства к новейшим явлениям русской поэзии не возникало и такой питательной среды вокруг молодого поколения русского литературного Зарубежья не складывалось. Для своих польских коллег Гомолицкий волею обстоятельств становился главным экспертом по этой теме.

Летом 1935 г. у Гомолицкого установились непосредственные связи с Антонином Ладинским и Владимиром Смоленским. Этих парижан он выделил в своей статье «Свобода и лира»⁴⁵⁵, имевшей «программный» характер и написанной еще до выхода антологии Якорь. Он подчеркивал в них независимость от «монпарнасских» установок и наглядное опровержение толков о «кризисе поэзии». Он считал, что оба они переживают сейчас «знаментальный перелом», превращаясь из «созерцателей» в «деятелей». В Ладинском Гомолицкий приветствовал переход от метафизических тем к исторической проблематике и связанное с этим возвращение русскому стиху «эпического достоинства». Формулируемые в статье определения даны были, конечно, скорее «авансом», чем являлись точными и детальными характеристиками. Автор сам признавал, что его утверждение о «действенности» новой поэтической позиции Вл. Смоленского фактически базируется лишь на двух четверостишиях двух отдельных стихотворений.

Литературная жизнь в Зарубежье в середине 1930-х гг. была в значительной мере окрашена подготовкой приближавшегося пушкинского юбилея. В качестве секретаря Союза писателей и журналистов Гомолицкий принимал ведущее участие в организации пушкинских торжеств в Варшаве. Вместе с тем он оказался вовлечен в монументальную работу, предпринятую Тувимом по переводу поэзии Пушкина на польский язык. Сталкиваясь с неразрешимыми дилеммами и непреодолимыми трудностями в этой работе⁴⁵⁶, польский поэт позвал его себе на помощь. Погружение в Пушкина вместе с Тувимом, совместное обсуждение тонкостей толкования и разбор альтернатив, встававших в ходе перевода, заставляли Гомолицкого по-новому воспринимать пушкинские произведения. Признание об этом содержится в его статье, посвященной книге Тувима, вышедшей в январе 1937 года:

И странная вещь, когда, русский, читешь эти переводы,– пушкинская речь звучит вновь очищенная, полномерная, точно вся эта пыль полувнимания, осевшая с детства на страницы хрестоматий и полных собраний сочинений, слетела с них от прикосновения польского поэта. Слова, мимо которых стократно проходили, звукосочетания, ставшие «дарвалдаем» (Белый), внезапно возвращаются из прошлого, полные глубины и значения. Мы слишком долго смотрели в мир Пушкина, так долго, что перестали замечать его явления и красоты. Тувим, как волшебник, показывает нам его снова во всей начальной неожиданности, найдя для того вторые слова на другом языке⁴⁵⁷.