Сочинения. Том 2. Иду на грозу. Зубр

«Интересно проверить, как проходит гипноз, если гипнотизера оградить сильным полем».

«Прочесть о тающем льде у Санина».

До чего ж быстро человек обрастает невыполненными замыслами и тащит, тащит их за собой всю жизнь.

«У человека нет электрического органа, а есть мышцы, поэтому он старается все сводить к механике. Электрический скат, вероятно, поступал бы иначе».

Любопытно, как поступил бы скат на его месте? Вряд ли он стал бы сейчас сидеть здесь и читать записную книжку.

Солнце припекало затылок. Он откинулся на спинку скамейки и принялся разглядывать окна. Вдруг он сообразил, что сегодня воскресенье; он помнил об этом и раньше, но только сейчас ему пришло в голову, что раз сегодня воскресенье, то она могла уехать за город. А может быть, у нее отпуск и она на даче? Он вскочил и вошел в парадное. Одиннадцатая квартира оказалась на последнем этаже. Крылов нажал кнопку. В глубине квартиры прозвенело. Ему захотелось убежать или подняться на чердачную площадку и посмотреть оттуда: кто откроет дверь? Он оглянулся: по лестнице неторопливо поднимались две старушки.

– Внучку не разрешают нянчить, – сказала одна из них. – Деньги, а на что мне их деньги.

За дверью послышались шлепающие чужие шаги. Надо спросить, не живет ли здесь… Какую-нибудь фамилию. Он лихорадочно пытался придумать какую-нибудь фамилию, любую фамилию, и не мог.

Дверь открылась. Перед ним стоял высокий мужчина, растрепанный, в пижаме, босой. Припухшие глаза его ничего не отражали, там было мутно, как в запотевшем стекле.

– Раньше времени явились. Ну да ладно, – сказал он.

– Простите, мне нужно… – начал было Крылов, но мужчина перебил его:

– Я, я самый и есть Алексей Романов, да проходите же вы. – Он сердито втащил Крылова, захлопнул дверь. – И ради бога, помолчите, голова трещит, все одно ничего не слышу. Сперва посмотрите, потом будете высказываться.

По коридору, мимо прикрытых дверей, он привел Крылова в большую комнату с застекленным фонарем, на полу стояли подрамники, множество холстов лицом к стене, валялись окурки, воздух был спертый, на кушетке лежала грязная подушка, измазанный красками столик уставлен бутылками, и на тарелке коричневые пирожки.

– Садитесь спиной к свету, – сказал Романов. – Алкоголю хотите? Ну и шут с вами.

Он взял ближайшую картину и поставил ее на мольберт. Крылов прислушался: в квартире было тихо. Ситуация, подумал он. А, будь что будет!

– Отсвечивает? – спросил Романов. – Подвиньтесь. Еще. Вот сюда.

Он подождал, снял картину и поставил следующую.

– Отдерните занавеску! Мало. Да шевелитесь же вы. – Он покрикивал, почти не глядя на Крылова, и взгляд его оставался тусклым и безразличным, и движения, которыми он снимал и ставил картины, были машинальны.

Крылов послушно отодвигался, наклонял голову и все время думал: а что, если Наташа в соседней комнате, за стеной?

– Ну как? – спросил Романов.

– Очень интересно, – громко сказал Крылов. – А что это за станок?

– Да не орите вы. При чем тут станок. Ну, строгальный. Устраивает? Важно было показать глыбу металла, покорную человеку. Контраст холодной стали с человеческой рукой.

Пока он, снисходительно морщась, объяснял картину, Крылов искал следы Наташи, хотя бы малейший признак ее присутствия, что-нибудь связанное с ней.

– Подходит? – нетерпеливо спросил Романов. – Эту я отложу. Вы вообще смыслите что-нибудь в живописи?

Крылов заставил себя вглядеться, он задавал какие-то вопросы, кивал, поддакивал.

Закопченный белозубый машинист стоял у паровоза. Паровоз был нарисован здорово, совсем как настоящий. Машинист тоже был красивым и могучим.

«Гидростроители». По плотине шли строители, все молодые и белозубые, и нечеловечески железобетонные.

Двери в коридор полуотворены, и ни звука не слышно.

Красиво освещенные сталевары – опять могучие, улыбчивые, и опять не люди, а тупые роботы, – сколько таких бездушных картин видел он – в гостиницах и домах отдыха, в фойе кино.

– Невероятно, – говорил Крылов. – Неужели вы сами все это придумали?

– Ну и послал мне Бог… – говорил Романов. – Это ж с натуры. И плотина с натуры.

– …Важно установить равновесие между формой и цветом, – зевая, говорил Романов. – Вот как здесь, оптимистическое соотношение…

– Совершенно правильно, – говорил Крылов, – каждая форма имеет свой цвет, каждый цвет имеет свою форму.

Какое-то подобие усмешки оживило лицо Романова.

– Бесподобно. Если бы чужие глупости могли бы делать нас умнее, я беседовал бы с вами каждый день.

Его картины нельзя было назвать раскрашенной фотографией. Это были картины-«верняк», холодные, скучные и в то же время неуязвимо отработанные.

Крылов ждал. Чего терять, когда нечего терять. А вообще-то ситуация – не придумаешь. Важно протянуть время. Не может быть, чтобы она не слыхала его голоса.