Сочинения в 3 томах. Том 2: Земля Санникова. Рудник "Убогий". Тепловая шахта

Так как спасать человека, отравившегося утром, теперь, когда солнце уже садилось за гору, было безнадежно, то становой, не трогая труп, послал верхового за урядником, а сам присел поблизости на траве и от нечего делать стал перелистывать записную книжку в надежде выяснить причины самоубийства. Конюхи слезли с коней и стояли кучкой возле шурфа, не надевая шапок, и вполголоса обсуждали происшествие. Довольно сильный и прохладный ветер трепал их пиджаки и рубахи, ворошил их волосы и бороды. Заходившее за горы солнце озаряло их лица багровым отблеском. По небу мчались длинные волокнистые тучи, подернутые снизу отдельными розовыми пятнами. Деревья, пожелтевшие уже совершенно, шумели и шуршали, мертвые листья часто срывались с них и неслись по воздуху вниз в долины. Далеко на северо-западе, позади целого ряда волнистых горных гребней, вздымался длинным горбом Сонодо, весь убранный свежим белым снегом, над которым щетиной стояли оголившиеся деревья.

Становой читал в записной книжке Кузьмина:

«Я решил отравиться. Вчера стащил в лаборатории из банки несколько кусков циан-кали. Знаю от химика, что это сильный яд. Чтобы было приятнее умирать, растворю его в коньяке и буду пить рюмку за рюмкой и записывать свои ощущения, чтобы люди узнали, как я умирал.

Я пришел сюда с утра, нашел это приятное местечко с мягким ложем, защищенное от ветра, устроился поудобнее, спустил яд в бутылку. Сейчас выпью первую рюмку.

Выпил! Рука изрядно дрожала, когда я наливал. Хотя я все основательно обдумал и крепко решил, что нужно умереть, но все-таки немного жутко. Кто знает, что ждет человека за гробом: жизнь вечная, как учит православная вера, или вечная ночь, безмолвие, ничто. Я не философ и не умею излагать свои мысли, даже не могу разобраться в них, как следует, не то бы написал много интересного, находясь на пороге добровольной могилы.

Ой, в желудке зажгло и в голову слегка ударило. А ведь на вкус ничего особенного не было заметно, хороший коньяк только, недаром же в амбаре пять рублей за бутылку взяли.

Выпил вторую. Хорошо здесь лежать на мягком мху; солнышко осеннее пригревает так славно, пожелтевшие березки шелестят, пичужка какая-то поблизости чирикает, — и больше ничего не видно и не слышно, точно я на сто верст отошел в тайгу. А между тем чуть ли не прямо подо мной в этой горе находятся все выработки рудника, и люди бродят, стучат, сверлят, точно червяки-могильщики, и всю жизнь в сырой тьме проводят из-за золота этого проклятого. И я там свои дни проводил, десять лет на этот рудник убил, а чем кончаю! А любил же я это кротовье дело, любил лазить по ходам, мерить и снимать их и за жилой следить, ловить ее на ниточку, чтобы не убежала.

В голове немного неясно стало, и в желудке жарко, а больше никаких последствий от яду незаметно. Выпил третью. В этой бутылке таких рюмок пятнадцать будет. Интересно, после которой я свалюсь. Ведь натощак пью, а рюмка большая.

У-у! Как закружилась голова. Хороший, мягкий коньячок, так по всем жилам теплота и разливается. А яд, должно быть, безвкусный, коньяка не испортил.

Интересно, скоро ли меня там внизу хватятся и что станут делать. Напрасно я написал, на какой вершине меня искать надо. Пусть бы пошарили, побегали по всем сопкам. И надо было написать, что мое последнее желание — чтобы Василий Михайлович, Михаил Петрович и Николай Константинович мое тело собственноручно снесли с горы в стан. Пусть бы попыхтели, попотели, подлецы, из-за них ведь я умираю... эх!

Выпил четвертую... как будто к вкусу коньяка что-то постороннее горьковатое примешивается. Неужели только теперь яд распустился?.. Ах ты, пичуга глупая, тоже напиться и отравиться хочет — подлетела и присела на край рюмки.

Голова здорово завертелась, и теплые волны по всему брюху пошли... А хорошо я надумал: так незаметно в нирвану и опустишься. Куда лучше, чем стреляться, топиться или вешаться. Это все грубая, безобразная смерть: или весь в крови, или мокрый, грязный, в волосах водоросли, во рту тина, или посиневший, с высунутым языком — брр, отвратительно! А я тут на травке усну незаметно, как живой буду лежать. Если кто невзначай из рабочих подойдет, вот скажет, Григорий Ефимович, бедняга, с утра уже нарезался, с горя, видно, что расчет ему дали! И пожалуй, бутылочку прикончит и тоже свалится рядом.

Пятую выпил. Горький, вяжущий вкус, несомненно, есть, и тошнить немного начинает. Закусил мятной лепешкой. Нет, не нужно оставлять коньяк в бутылке; как бы действительно кто случайно не отравился! Если не хватит сил допить все самому — вылью остатки.

Голова завертелась так, что на минуту раскрыл глаза и прилег. Буду теперь пить и писать лежа... в желудке сейчас так полоснуло, что заохал. Неужели яд так жестоко действует? А химик говорил, что он очень мягкий, убивает быстро и без мучений.