Сочинения в двух томах

свершают свой

Сопутники мои — этрурский антикварий

И немец, кропотун в разборе всякой стари!

Довольствуюся я, как славянин прямой,

Идеей общею в науке Винкельмана.

Какое дело мне до точности годов,

До верности имен! Голодный, я готов

Хоть к черту отослать Метелла и Траяна...

И жар невыносим! Вся выжжена земля!

Зеленых ящериц пугливая семья

Под листья прячется, шумя плющом руины;

Далекий горизонт в серебряной пыли...

А! вот под аркою старинною в тени

Домишко, слепленный из тростника и глины!

Прощайте! Ну, мой конь! вот берег! берег! в путь!

Ведь в этой хижине живет какой-нибудь

Потомок Ромула, Помпея иль Нерона!

Стучусь: «Э-ге! кто там! Signor padron! padrona!..»^[25]

О Рим, о чудный край! Всё кажется здесь сном!

Передо мной стоит, с широкими косами,

Хозяйка стройная, с блестящими очами,

Со смугло-палевым классическим лицом

И южной грацией движений и улыбок...

А как роскошный стан изваян! как он гибок!..

Я с жадностью следил, как ставила она

Передо мною сыр с фиаскою вина...

«Вы замужем?» — «Мой муж уехал в город». — «Долго

Пробудет?» — «Дня два, три...» Тут говорил я ей

О мнимой святости супружеского долга,

Что вообще любить не надобно мужей,

А сердцу выбор дать. Она сперва молчала

Иль с миной набожной серьезно отвечала:

«Так бог велит». Потом, вдруг пальчик свой прижав

К устам и глазками на угол указав,

Шепнула: «Завтра». Я взглянул на угол темный

И вижу: капюшон спустивши, тихо, скромно,

Храня смирения и умиленья вид,

Молитву набожно свершает иезуит.

   1845

ГАЗЕТА

Сидя в тени виноградника, жадно порою читаю

Вести с далекого Севера — поприща жизни разумной...

Шумно за Альпами движутся в страшной борьбе поколенья:

Ломятся с треском подмостки старинной громады, и смело

Мысль обрывает кулисы с плачевного зрелища правды.

Здесь же всё тихо: до сени спокойно-великого Рима

Громы борьбы их лишь эхом глухим из-за Альп долетают;

Точно из верной обители смотришь, как молнии стрелы

Тучи чертят, вековые леса зажигают,

Крест золотой с колокольни ударом сорвут и разгонят

В страхе людей, как пугливое стадо овец изумленных...

Так бы хотелось туда! Тоже смело бы, кажется, бросил

Огненный стих с сокрушительным словом!.. Поникнешь в раздумье

Вдруг головой: выпадает из рук роковая газета...

Но как припомнишь подробности в целом торжественной драмы,

Жалких Ахиллов журнального мира и мелких Улиссов;

Вспомнишь корысть их, как двигатель — впрочем, великого дела, —

Точно как сон отряхнув, поглядишь на тебя, моя Нина,

Как ты, ревнуя меня не к газете, а к Нанне-соседке,

Сядешь напротив меня, сохраняя серьезную мину,

Губки надув, и нарочно не смотришь мне в очи... Мгновенно

Всё позабудешь: и грязь, и величье общественной драмы,

Бросишься мигом тебя целовать. Ты противишься, с сердцем,

Чуть не сквозь слез, уклоняя уста от моих поцелуев, и после

Легкой борьбы добровольно уступишь, и долгим лобзаньем

Я заглушаю в устах у тебя и укоры, и брань.

   1845

АНТИКИ

О мрамор, хранилище мысли былых поколений!

В могилах тебя отыскали средь пепла и камней;

Художник сложил воедино разбитые члены,

Трудяся с любовью, как будто бы складывал вместе

Куски драгоценные писем от милой, безумно

Разорванных в гневе... Израненный, ныне пред нами

Стоишь ты в чертогах, и люди к тебе издалёка

Стремятся, как к чудной святыне толпы пилигримов...

Творцы твои были, быть может, честимы и славны,

На площади града венчанны шумящим народом,

В палаты царей приходили, как лучшие гости!..

Иль, может быть, в жизни узнали лишь горе да голод,

Труда вдохновенные ночи да творчества гордость,

И ныне их имя погибло, и, может быть, поздно

Узнали их гений... и им неизвестно осталось,

Какой фимиам воскурен им далеким потомством,

Нелживый и чистый, подобный тому, что курили

В Афинах жрецы алтарям Неизвестного бога...

   <1843>

ИГРЫ

«Хлеба и зрелищ!»

Кипел народом цирк. Дрожащие рабы

В арене с ужасом плачевной ждут борьбы.

А тигр меж тем ревел, и прыгал барс игривой,

Голодный лев рычал, железо клетки грыз,

И кровью, как огнем, глаза его зажглись.

Отворено: взревел, взмахнув хвостом и гривой,

На жертву кинулся... Народ рукоплескал...

В толпе, окутанный льняною, грубой тогой,

С нахмуренным челом седой старик стоял,

И лик его сиял, торжественный и строгой.

С угрюмой радостью, казалось, он взирал,

Спокоен, холоден, на страшные забавы,

Как кровожадный тигр добычу раздирал

И злился в клетке барс, почуя дух кровавый.

Близ старца юноша, смущенный шумом игр,

Воскликнул: «Проклят будь, о Рим, о лютый тигр!

О, проклят будь народ без чувства, без любови,

Ты, рукоплещущий, как зверь, при виде крови!»

— «Кто ты?» — спросил старик. «Афинянин! Привык

Рукоплескать одним я стройным лиры звукам,

Одним жрецам искусств, не воплям и не мукам...»

— «Ребенок, ты не прав», — ответствовал старик.

— «Злодейство хладное душе невыносимо!»

— «А я благодарю богов-пенатов Рима».

— «Чему же ты так рад?» — «Я рад тому, что есть

Еще в сердцах толпы свободы голос — честь:

Бросаются рабы у нас на растерзанье —

Рабам смерть рабская! Собачья смерть рабам!

Что толку в жизни их — привыкнувших к цепям?

Достойны их они, достойны поруганья!»

   1846

«СИЖУ ЗАДУМЧИВО С ТОБОЙ НАЕДИНЕ...»