Сочинения в двух томах

А хотя чувствовали, что как-то, что-то, чем-то тайным ее каким-то ядом жжет и мятежит сердце их, но оно как неосязаемое, так и презираемое было дотоль, доколь сия искра выросла в пожар неугасаемый. Бывает же сие в каждом, что хотя весь мир приобрести удастся, однак невысказанными вздыханиями сердце внутри вопиет о том, что еще чего-то недостает нечтось и будто странная и ненатуральная у больного жажда не утоляется.

Так же то сделалось и с афинянами: они чувствовали, что вся Вселенная мудрость их прославляет, которою будто богатыми товарами род человеческий снабжали. Но при всем том принуждены внимать тайному сердечному воплю. Начали догадываться, что доселе не все–на–все перезнали и что, конечно, нужны еще какие-то колеса для коляски.

Сей недостаток своего хвального и прехвального одной только Иезекнплевских колес вечности непонимающего разума[414] поставленным монументом признали перед целым светом. Кроме любезнейших своих богов, которые всю их мудрость, будто ложные камни столп, по частям составляли, построили храм тому богу, которого сияния, как очи, кровью играющие, солнечного света понять и снести не могли. Храм тот был с сею надппсью: «Неведомому богу» [415].

Павел наш, между множеством кумпрниц сей храм приметив, ухватился за желанный повод к благовестпю. Начал предисловие, что афинского шляхетства мудрость по всему видиа, но что еще нечтось к совершенной их мудрости недостает, однак.., как сами в сем благородною оною надписью признаются. Сего ж то вам благовествую. Стал страннпк сей разгребать физический пепел, находит в нем божественную искру и то господственноё естество, которое им, кроме пепельной натуры, понятно не было; показывать, что пепельное или глиняное естество, в котором сердце их обитало, есть идол, разумей: видимость и одно ничто, тьма и тень, свидетельствующая о живой натуре[416], нетленным словом своим века сотворившей, и что сие слово есть второй человек в земном теле нашем, жизнь и спасение наше… И сие-то есть благовестить нетление воскресения. Но можно ль излечить больного, почитающего себя в здоровых? Нет труднее, как вперить истину в глупое, но гордое сердце. Проповедь воскресения сделала Павла нашего буйством у афинян и игрушкой у их мудрецов. Отсюда-то породились его речи: «Мнящие мудрыми быть, обезумели». «Где премудрый? Где книжник?..» Вот сколь мудрые были афиняне во время Павла!

Григорий. Видно, что они любомудрствовали так, как медведь пляшет, научен в рожке.

Афанасий. Конечно, пляшет по науке своей; и есть пословица: «Медведя да учат».

Григорий. Учат, но вовеки ему не уметь.

Афанасий. Почему?

Григорий. Потому, что сие дело человеческое, не медвежье.

Афанасий. Однако же он пляшет.

Григорий. И волк в баснях играет на флейте козленку.

Афанасий. А для чего не играть, если научился?

Григорий. Какой сей капельмейстер, такой твой танцмейстер.

Афанасий. Иное дело басня, а медведь пляшет действительно.

Григорий. Если ты так действительно кушаешь, как он пляшет, чуть лп п сам заохотпшься танцевать.

Афанаспй. Как же недействительное то, что дело?

Григорий. Без вкуса пища, без очей взор, без кормила корабль, без толку речь, без природы дело, без бога жизнь есть то же, что без размера строить, без закроя шить, без рисунка писать, а без такта плясать… Спроси ж теперь, как недействительное то, что дело?

Афанасий. Для чего ж забавно, когда он танцует?

Грпгорпй. Для того, что смешно, а смешно затем, что не сродно п неприлично. Итак, пет бестолковее и вреднее, как медвежья твоя пословица. Будь волк поваром, медведь мясником, а жеребчик под седоком. Сие дело честное. Если ж волк играет на свирелке, медведь пляшет, а жеребчпк носит поноску, нельзя не смеяться. Всякая безвредная неприличность смешит. А когда уже стал волк пастухом, медведь монахом, а жеребчик советником, спе не шутка, но беда. О, когда б мы проникли, сколь сие обществу вредно! Но кто может пектпсь о других пользе, презрев собственную? И еслп для себя зол, кому добр будет? Самим себе суть убийцы, борющиеся с природою. Какое мучение трудиться в несродном деле? Само пиршество без охоты тяжелое. Напротив того, в природном не только труд сладок, но п сама смерть приятна.

II сия-то есть вина тому, что во всяком звании находятся счастливые и несчастливые, спокойные и беспокойные, куражные п унылые. Запри несродного в уединение, оно ему смерть, а с природою — рай. «Уединение для меня — рай, — вопиет блаженный Иероним, — а город — темнпца». «О уединение! — кричит другой, ему подобен, — умерщвление порокам, оживление добродетелям!..» Для таковых сердец самая внутренняя пустыня тем многолюднее, чем уединеннее, а дельнее тем, чем празднее; будто виноградная ягода тем в сладкой своей силе богатеет, чем варит и сокращает ее солнце в полудни.

Афанаспй. Зачем же люди сунутся в звания без природы?

Грпгорпй. Самих пх спросп.

Афанаспй. Конечно, охота влечет пх.

Грпгорпй. Конечно, тс не виноваты, коих принуждают к сему.