Сочинения в двух томах

Новые общественные веяния, вызванные революционной ситуацией в России, проникают в содержание майковского «Неаполитанского альбома» (1858-1860). Лишь в отдаленной степени новый цикл напоминал «Очерки Рима». Там преобладали закованные в традиционные размеры размышления о величии античного мира и бессмертии созданного им искусства. В «Неаполитанском альбоме» поэт делает крутой поворот к современности, более того — к народной теме. Изображать народную жизнь на итальянском материале было для Майкова гораздо легче, чем на русском, где он встретил бы немало достойных соперников. К тому же иностранная тема предоставляла поэту возможность преподносить ее русскому читателю вез особых оглядок на цензуру, в своеобразной экзотической оправе, широко используя при этом право на художественный эксперимент, В одном из писем 1856-1868 годов к И. С. Никитину Майков писал: «Больше нам надо писать бликами, чем контурами»[8]. Опытом подобного рода раскованного, бесконтурного письма и был «Неаполитанский альбом». Автор отказался в нем от жестких жанровых конструкций и тематической строгости, задавшись целью передать подвижность итальянской национальной жизни, Противоречивость проявляющихся в ней тенденций.

Эй, синьор, синьор! угодно
Вам в кружок наш, может быть?
Иль свой сан в толпе народной
Вы боитесь уронить?
Ну, так мимо!.. шибче, скрипки!
Юность мчится! с ней цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты!

(«Тарантелла»)

Наряду с народным танцем, тарантеллой, в «Неаполитанский альбом» проникает народная итальянская песня. Беззаботное веселье и смех образуют ведущую стихию неаполитанской народной жизни:

Смех нам хартия! Захочет
Деспот сжать нас — смех уж тут:
Знак, два слова — и хохочет
Весь Неаполь, всякий люд!

(«Два карлика»)

Но народ не может довольствоваться одним смехом. Простодушная народная толпа доверчиво внимает ханжеским призывам монаха проповедника и тут же, по выходе из храма, охотно отдает себя во власть сугубо плотских увлечений. В этой смене настроений толпы есть что-то родственное смене природных стихий, увековеченной поэтом в картине, изображающей Неаполитанский залив после грозы:

И — след утихнувшего гнева —
Бурун вскипает здесь и там,
И слышен гул глухого рева
Вдоль по отвесным берегам...

(«Какое утро! Стихли громы...»)

Картина природных стихий неожиданно оттесняется образом эмансипированной и экзальтированной мисс Мери, он, в свою очередь, сменяется видом группы праздных иностранцев, бросающих червонцы в морскую пучину.

За червонцем в ту ж минуту
Мальчик — прыг! исчез в водах —
И уж вынырнет наверно
С золотым кружком в зубах…

(«К NN и граф фон Дум-ен...»)

Вслед за этой проходит ряд картин в чисто национальном стиле:

Пульчинелль вскочил на бочку,
И толпа уж собралась;
Жест лишь сделал — и вся площадь
Ярким смехом залилась...

Наряду с зарисовками разнообразных примет неаполитанской жизни, не претендующих на значительность, в альбоме изображены также и события подлинно исторические, например, гарибальдийское движение.

Гражданскую инертность народной массы («Всё равно, кто правит нами!», «Были б праздники народу!» и т. д.) побеждает в конце концов сознание общности национальных интересов. В страстном томлении ждут неаполитанцы общественного «грома»:

Чу! уж за морем он грянул!
И Сицилия горит!
Знамя светлое свободы
Уж над островом стоит!

Миг еще — конец тревоги,
Ожиданья и тоски,
И народ вкруг Гарибальди
Кинет в воздух колпаки!

(«Душно! Иль опять сирокко?..»)

К образу Гарибальди автор возвращается трижды, причем последний раз в стихотворении, которым завершается цикл:

Народный вождь вступает в город...
Всё ближе он... Всё громче крик...
И вот он сам, средь этих криков
От счастья тих... О, чудный миг!

...И загорелый лик героя,
И пестрых волн народных плеск,
И вкруг на всем, с высот лазурных,
Луча полуденного блеск!