Сочинения великих итальянцев XVI века

В одной старинной хронике рассказывается, что в Mopee^[449] жил некий достойный человек, ваятель, стяжавший великую славу, за что, верно, и был прозван «мастер Преславный».^[450] Будучи зрелых годов, он сочинил трактат, где, как человек опытнейший, изложил касающиеся до его искусства наставления и показал, какую меру следует задавать каждой из ваяемых частей тела по отдельности и в отношении к другим частям, чтобы достичь соразмерности их между собой. Сей труд он назвал «Мерило», желая указать, что мастера должны им пользоваться, направляя и вымеряя статуи, точно так, как пользуются мерилом, вымеряя балки, тесаные камни, стены. Сказать, однако, много легче, чем сделать и осуществить; кроме того, у большей части людей, в особенности же у нас, мирян и неучей, чувства куда острее, чем разум, отчего нам легче постичь единичные случаи и примеры, нежели обобщения и силлогизмы или, проще говоря, доводы; по всему этому достойный ваятель, снисходя к природе художников, которая как бы глуха к общим наставлениям, а также желая явить свое невиданное мастерство, добыл тонкого мрамора и, немало потрудившись, изваял статую, частям и подробностям которой дал меру, расчисленную в трактате, и назвал ту статую, как и сочинение, «Мерило». Что же до меня, то я милостью Господней надеюсь преуспеть лишь в одном из тех двух дел, в каких достиг совершенства наш благородный ваятель и мастер, а именно в том, чтобы собрать в сем трактате выверенные правила, касающиеся разбираемого мною искусства; второе же дело, то есть применение Мерила — иначе говоря, исполнение и соблюдение названных правил с целью послужить наглядным примером и изваянным образом, — мне уже не по плечу. Ибо в том, что касается манер и поведения людей, мало правила и науки, но потребна еще сноровка, она же не приобретается ни в миг, ни в краткое время, но вырабатывается долгие, долгие годы, а у меня, как ты знаешь, впереди осталось немного. Впрочем, ты не должен от этого менее доверяться моему руководству, ведь человек тогда и может объяснить верный путь, когда сам с него не раз сворачивал: кто сбивался с пути, тот лучше держит в уме неверные и обманные тропки, нежели тот, кто всегда шел прямо. Если бы в моем детстве, пока душа была нежна и податлива, кто-либо из имевших обо мне попечение воздействовал на мой природный нрав, довольно-таки жесткий и корявый, смягчил его, сгладил шероховатости, я мог бы сделаться таким, каким намерен сделать тебя, который дорог мне как сын. Ведь естество, сколь ни велика его сила, возможно обуздать и направить упражнениями, если начать, пока оно еще не окрепло и не взяло над нами власть и волю. Однако люди на сей счет беспечны, потворствуют своим прихотям, потакают себе, воображая, что тем самым покоряются природе — как будто разум наш не от природы. Ведь разум, как господин и наставник, имеет власть истреблять в нас дурные привычки, и случись естеству, так сказать, потерять опору или упасть, кто как не разум поможет ему устоять или подняться. Но мы чаще всего глухи к голосу разума, уподобляясь тем, кому Господь разума не дал, а именно животным, над коими, впрочем, разум имеет некоторую власть, хотя не их собственный — такового у них нет, — а человеческий. Взять, к примеру, лошадь; дикая по природе, она делается в руках конюха или объездчика не только послушной, но почти ученой и воспитанной; многие лошади, знавшие лишь простой галоп, научаются идти плавным шагом, останавливаться, переходить на рысь, а некоторые даже выучиваются поворачиваться и прыгать, все это, как тебе известно, усваивая через обучение. Но коль скоро конь, собака, птица и менее приручаемые животные слушаются чужого разума, повинуются ему, перенимают то, чего их естество не умело и даже отвергало, приобретая, насколько то дозволяется их животным состоянием, чуть ли не добродетели и благоразумие, притом отнюдь не по природе, но воспитанием, то сколь же более способен человек к совершенствованию, благодаря наставлениям своего разума, пожелай он только к ним прислушаться? Но чувствам подавай сиюминутные утехи, в чем бы они ни заключались, скука же им ненавистна, и они ее бегут, отвращаясь от разума, потому что он их не услаждает, потчуя не утехами, обычно вредными, а благом, горьким и несъедобным для избалованного вкуса. Увы, кто живет ощущениями, тот подобен бедняге больному, который отталкивает как горькую либо соленую любую пищу, самого тонкого и приятного вкуса, и бранит служанку и повара, вовсе не виноватых, ибо горечь-то не в пробуемом блюде, а у больного на языке; так же и разум: сам он не содержит в себе горечи, а горчит только по нашему ощущению. Мы отталкиваем его затем, что избалованы и испорчены, но оправдываем свое малодушие ссылкой на естество, которое, мол, не пришпоришь и не обуздаешь, оттого что на него нет ни шпор, ни узды. Право же, заговори бык, осел или даже свинья, они не сказали бы ничего глупее и неприличнее. Мы бы и в зрелые годы, и в поздней старости все были бы детьми и с седой головой лепетали бы, как младенцы, если бы не разум, растущий в нас с летами и по мере роста превращающий нас из почти животных в людей. Откуда и видно, что разум не бессилен, он имеет власть даже над чувствами и желаниями; если же мы нарушаем границу, предписанную нам в жизни и в поведении, то не разум плох, а мы дурны. Неправда, стало быть, что на естество нет ни узды, ни наставника, есть и первое, и второе: первое — это воспитание, второе — разум. Но чуть выше я уже сказал, что разум не может из невоспитанного человека сделать воспитанного, если нет навыка, какой является плодом и порождением долгого времени. Почему надо с ранних лет начинать прислушиваться к разуму — не только потому, что человеку нужно время, чтобы освоиться и сжиться с велениями разума, но и потому, что ребенок в младенчестве столь чист, что легко окрашивается в любой цвет, и еще потому, что к чему человек ранее привыкнет, то обыкновенно более всего и любит. Рассказывают, что Диодат,^[451] великий мастер декламировать, всегда желал выступать первым, даже если соперники его немногого стоили, ибо опасался, что уши слушателей успеют привыкнуть к ранее услышанным голосам, пускай худшим, чем у него. Итак, выше я сказал, что не могу согласить слово с делом, в отличие от мастера Преславного, умевшего делать то, чему он учил, но да послужит мне утешением, что, не преуспев в делании, я перечислил хотя бы что-то из того, что надлежит делать. Как человек, видя тьму, познает, что есть свет, а слушая тишину, постигает, что есть звук, так и ты, видя перед собой мои неловкие и словно бы простоватые манеры, узнаешь, что есть свет приятных и похвальных обычаев. Возвращаясь к их обсуждению, коему подходит конец, повторю, что приятным обхождением владеет тот, кто умеет угодить или хотя бы не досадить чувствам, желаниям и воображению окружающих, о чем до сих пор и велась речь.