Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей

Единственную для себя пользу извлек я из беседы с членом здешней Академии Всех Возможных Искусств, художником-лауреатом Кьяром. Он тайком воспроизвел на желтоватой пленке жира, подернувшей блюдо со студнем, две старинные жанровые картины, изображавшие концерт осьминотов. Студень этот живописец потом съел.

Через три дня я выехал в заповедник и оставался в горах почти месяц. Рисовал осьминотов, записывал их песни, набросал вчерне первые главы книги. В Эльеру я вернулся только вчера и, хоть убей, не мог припомнить за собой ни малейшей крамолы.

Отказавшись от ужина, я улегся в постель и заснул. Ночью мне приснился Эсдэкр Вург, отвратный карлик в мундире с золотым шитьем. Он подвел меня к окну и с предупредительной улыбкой выбросил с девяносто первого этажа. Падал я ужасающе медленно. И всякий раз, когда я пролетал мимо очередного этажа, из окна высовывался человек в мундире и молниеносно налеплял на меня бланк. Внизу меня уже ждал Вург. Он пересчитал бланки и, судя по всему, обнаружил какие-то неполадки. Тогда он снова вознес меня в свой кабинет и вытолкнул за окно. Я падал, а он дожидался меня внизу и опять повез наверх…

Проснулся я весь разбитый, с головной болью. Наскоро поел и отправился по вызову.

* * *

Старший дегустатор крамолы Вург, рослый мужчина в цивильном платье, ответил на мой поклон полной формой приветствия и придвинул мне кресло. Он спросил мое имя и без того известное ему из вызова, помолчал и потом осведомился, зачем я прилетел на Глюэну.

– Я пишу книгу о диковинах космической фауны, – отвечал я дегустатору. – Меня заинтересовали ваши осьминоты.

После «ваших осьминотов» он протестующе поднял руку, как бы напоминая: нет-нет, они не являются ни родней его, ни собственностью; и торопливо сказал:

– Но, как видно из наведенных нами справок, вы никогда не занимались научной деятельностью и не опубликовали ни единого труда по зоологии.

– Вы правы, меня интересуют лишь некоторые стороны жизни животных. Точнее – комические стороны. Я своих зверушек всегда очеловечиваю. Это заметили даже критики.

В глазах дегустатора мелькнуло нечто похожее на торжество.

– А какова, собственно, цель такой книги? – спросил он.

– Цель?.. Н-ну, развлечь читателя. Насмешить его, если угодно.

– Угодно… Стало быть, вы не отрицаете – конечной вашей целью является смех? – Дегустатор весь напрягся.

«Сейчас, – подумал я, – позвоночник его зазвенит, как струна». И ответил:

– Нет, не отрицаю. И не только конечной, но и начальной тоже.

– Миллион лет!.. – высунув длинный фиолетовый язык, Эсдэкр облизнул губы. – Это первый в моей практике случай, чтоб человек вот так – с ходу – во всем сознался! Остается лишь кое-что уточнить, детали…

– Слушаю вас, – отвечал я в полном недоумении.

– Когда вы смеялись в последний раз?

– Я-я… право н-не помню.

– А мы вам напомним. В последний раз вы смеялись вчера, в два часа пополудни, не так ли?

– М-м… Пожалуй…

– Прекрасно! И с кем вы смеялись?

– Э-э, – забормотал я, почуяв неведомую беду.

– А мы вам и тут поможем. Вы смеялись с членом Академии Всех Возможных Искусств Кьяром.

– Но-о…

– Не увиливайте. От фотоглаза никому не скрыться. У академика Кьяра улыбка превысила дозволенный «оскал учтивости» на целых восемь зубов.

Я оторопело взглянул на него.

– Извольте полюбоваться…

На стене зажегся экран: в номере отеля я наливал художнику вино и что-то оживленно ему рассказывал. Слушая меня, он улыбался грустной еле заметной улыбкой. В нижнем углу экрана вспыхнуло табло с цифрами.

– С лауреатом все ясно, – бодро продолжал Эсдэкр, – четыре секунды смеха по хронометру. Нас интересует мадам Кьяр. Фотоглаз, увы, ее проморгал, а звукозапись нечеткая, потому что вы говорили слишком громко. Не вздумайте обманывать, это бесполезно! Вспомните, смеялась мадам вместе с мужем или не смеялась?

– Нет.

– Вы уверены?

– Уверен…

– А их сын Глукк шести лет?

– Нет, и он не смеялся.

– Вы уверены?

– Уверен. Он плакал, потому что ему не дали вина.

– Вообще-то на фонограмме есть детский плач. Но бывает и смех сквозь слезы. Недурная форма конспирации, как по-вашему?

– Не знаю.

– Не знаете чего?

– Ничего не знаю.

– Бросьте, вы гораздо умнее, чем кажетесь!

– У меня это – врожденное.

– Хм… Ну а с кем вы смеялись до отъезда в заповедник.

– До отъезда я хохотал в одиночестве.

– Неправда!..

Снова вспыхнул экран. Я показывал двум глюэнским писателям свои старые карикатуры. Они ухмылялись – тоже чуть заметно, но все равно шире, чем узаконенный «оскал учтивости», сказал дегустатор.

– Сколько раз они смеялись?

– Я не считаю это смехом!

– Хорошо. Сколько раз они делали то, что вы не считаете смехом?

– Один-единственный.

– Неправда!

И опять засветился экран… Я покрылся холодным потом.

– Над чем они смеялись?

– Я не могу назвать это смехом!

– Ладно… Над чем они делали то, что вы не можете назвать смехом?

– Они… Я думаю, над моими карикатурами.

– Карикатуры, это вон те рисунки?

– Да.

– А что в них смешного?

– Видите ли, карикатуры и рисуют-то, чтобы смешить людей.

– Почему вы не заявили о них на таможне?

– Я предъявил свой багаж для досмотра.