Софья Леонидовна

— Не нравится? — шепотом переспросила Маша. Это слово казалось ей сейчас слишком, непростительно слабым. — Это просто страшно. Откуда он такой взялся?!

— А чего тут страшного, ничего нет страшного. Волков бояться — в лес не ходить! — повторила Софья Леонидовна свою любимую поговорку. — Не нравится мне, что он сразу, с места в карьер ухаживать не начал. Что с какой-нибудь другой путается сейчас, это бы ему нисколько не помешало, значит, зубы заговаривает с дальним прицелом, чтобы наверняка.

— Пусть лучше не пробует,— с ненавистью сказала Маша.

— Лучше бы оно лучше, — сказала Софья Леонидовна,— а ну как попробует? Знаю, что постоишь за себя,— добавила она, встретив недоумевающий и гневный взгляд Маши.— Только бы не раздражать его чересчур, а то возьмет и донесет ни за что ни про что. Задержат, начнут проверять — где была, откуда шла, где-нибудь в одном месте не сойдется, и вся песня спета! А тебе ведь еще пожить на свете нужно, очень бы нужно! Мне вот, старой, и то хочется...

Так Маша познакомилась с соседями Софьи Леонидовны и с Шуриком и знала о них теперь, пожалуй, больше, чем о самой Софье Леонидовне, о которой тоже, что знала, знала не от нее самой, а из маленьких брошенных замечаний Ольги, старшего Прилипко и, Шурика. При этом они все трое, предполагая в Маше родную племянницу Софьи Леонидовны, считали, конечно, что она все знает о своей тетке, и делали свои замечания о ней вскользь, просто к случаю, упоминая о том, что ей, конечно, прекрасно известно. На самом же деле она не только почти ничего не знала о Софье Леонидовне, кроме того, что она надежный человек, у которого она должна жить и, через которого в свое время установит нужную связь, но и просто терялась в догадках, сбитая с толку странными, разрозненными и противоречивыми замечаниями соседей о Софье Леонидовне.

Вечером, когда они вернулись от Прилипко и ложились спать, Маша, в особенности удивленная словами Шурика о родных, пропавших на большевистской каторге, словами, на которые Софья Леонидовна никак не ответила, прямо без околичностей, так и спросила старуху:

— Софья Леонидовна, вот мы живем с тобой уже скоро неделю, хоть бы что-нибудь рассказала о себе!

— Так ведь для этого охота нужна, чтобы рассказать,—- ответила Софья Леонидовна,— а у меня ее нету. Что теперь будем делать? Придется уж тебе так мне верить, без расписки. Пришла и живи...

— Да разве я об этом? — покраснела Маша.

— Об этом, об этом,— сказала старуха.— Только зря...

— Нет, не об этом.

— Ан вон ты какая!

Старуха разделась, легла в постель и взяла в руки своего Толстого.

На этом раз и навсегда кончились неумелые Машины расспросы. Между тем, если бы упрямая старуха не захотела откладывать и теперь же рассказала Маше свою жизнь, у Маши не только было бы легче на душе, но она бы поняла в поведении старухи многое из того, что не до конца понимала,— и ее излишне смелую, как ей иногда казалось, резкость, и сравнительное миролюбие, с которым сносил Шурик старухины шпильки, даже одну взволновавшую Машу фразу болтливой Ольги, которая как-то вдруг ей сказала: «А все-таки, хоть она тебе и тетя, на душе у нее контрики скребутся, ты уж мне поверь!»

Софья Леонидовна родилась пятьдесят девять лет назад в петербургской дворянской чиновничьей семье в большой казенной квартире при департаменте государственных имуществ, где служил ее отец на довольно порядочном жалованье, впрочем, не таком уж большом при многочисленной семье и при отсутствии других побочных доходов, до которых он был не охотник. Старшая в семье, где было четыре дочери и сын, Софья Леонидовна, поссорившись с отцом, после Смольного института для благородных девиц пошла на медицинский факультет Петербургского университета. У нее был крутой, в отца, характер, тут нашла коса на камень, и она решила искать себе самостоятельной жизни, тем более что у нее было мало расчетов на замужество,— красотой ее бог не только не наградил, а даже обидел. В старости она стала благообразнее, а в молодости была уж очень некрасива рядом со своими красивыми, как на подбор, младшими сестрами. Маленькая, широкоплечая, коротконогая, с красным грубым лицом, маленькими глазками и большим носом картошкой.

С предпоследнего курса университета она поехала сестрой милосердия в Маньчжурию на русско-японскую войну и вернулась оттуда полная презрения и ненависти ко всему, что там происходило. Она видела столько человеческого несчастья и вместе с тем столько безобразия, тупости, подлости и воровства, что, возвратившись в Петербург, ходила на революционные демонстрации и, окончательно рассорившись с отцом, переехала в меблированные комнаты.