Софья Леонидовна

Один из спасшихся и впоследствии перешедших фронт пациентов, полковник контрразведки, снова вернувшийся к тому же занятию, которое было прервано в Смоленске его ранением, — к организации подполья в тылу у немцев, — не оставил без внимания поступок Софьи Леонидовны, сообщил через фронт начавшему свою деятельность смоленскому подполью о Софье Леонидовне как о вполне надежном человеке, которого следует использовать. Через некоторое время, когда она меняла на базаре свою старую скунсовую горжетку на два котелка картошки, ее отвел в сторону незнакомый ей человек, сказал несколько слов, не оставляющих сомнения, кто он и зачем подошел к ней, и назначил на следующий день свидание. На этом свидании она без особого волнения и долгих разговоров, с удивившей ее собеседника простотой сказала, что будет регулярно передавать тому, кого ей укажут, устно или письменно — ей все равно — то, что она слышит от немцев.

Госпиталь к этому времени стал большой инфекционной больницей для немецких солдат. Прочно с юности помня немецкий язык, Софья Леонидовна слышала довольно много интересного и от врачей, и в особенности от разговаривавших в ее присутствии между собою и попадавших сюда с разных участков фронта больных. Через несколько дней она начала передавать эти сведения через старого санитара, работавшего при мертвецкой, человека, которого она давно знала и меньше всего могла подумать о нем, что он будет заниматься тем же делом, что она. Сведения, получаемые от нее, были ценными, а иногда даже очень ценными, гораздо ценней, чем об этом можно было подумать вначале.

Софья Леонидовна не стала много разговаривать, когда ей сделали предложение начать эту работу, не потому, что ее не задело, не взволновало это предложение, а просто потому, что она считала излишним выражать по этому поводу свои чувства. Она не думала, может или не может это делать, должна или не должна, она восприняла это как свой естественный долг, а о том, что она считала своим долгом, она всю жизнь не привыкла ни много размышлять, ни много разговаривать. Если же говорить о ее личных чувствах, то она думала довольно часто и всегда одно и то же: ее не оставляла мысль, что когда-нибудь это все вдруг оборвется, что немцы рано или поздно узнают о том, что она делает, и боялась этого. Боялась не просто смерти, а смерти при немцах, смерти раньше того времени, когда она узнает, что с ними покончено. Впрочем, это чувство страха не влияло на ее решимость делать свое дело до конца. С немцами она держала себя спокойно и независимо и благодаря своим знаниям, опыту и довольно хорошему немецкому языку, и тому строгому, импонирующему немцам порядку, который она поддерживала в оставшихся на ее попечении палатах, — она пользовалась их относительной симпатией.

Вдобавок к этому они, и по сведениям гестапо, и по сведениям Смоленской городской управы, знали, что она по происхождению дворянка, что ее брат расстрелян большевиками, а сестра умерла в ссылке, и даже несколько раз выражали ей по этому поводу соболезнование, которое она принимала с угрюмым видом, который вполне можно было принять за скорбный.

В общем немцы были, надо отдать им должное, довольно хорошо осведомлены о ее биографии и делали из нее свои прямолинейные выводы, позволяющие Софье Леонидовне удерживаться в том положении, в котором она оказалась, несмотря на сохранившуюся у нее неуживчивость характера, который не могла подмять даже оккупация.

Софья Леонидовна, оставшаяся сначала, после взятия немцами Смоленска, в госпитале для того, чтобы спасти раненых, потом потому, что больница, по слухам, должна была превратиться в городскую гражданскую и она считала, что именно там ей и место, а потом, когда вдруг больница превратилась в немецкую инфекционную, потому, что было поздно и невозможно из нее исчезнуть, делила для себя немцев, во-первых, на хороших и плохих врачей, а во-вторых, на хороших и плохих людей. При этом она очень редко сосредоточивала свою ненависть на ком-нибудь из них отдельно, с нее вполне хватало той ненависти, которую она испытывала к ним всем вместе взятым, а эта ненависть была у нее безграничной и не могла кончиться — это она твердо знала — раньше, чем последний немец не исчезнет из пределов России. Дальше она не загадывала, война складывалась слишком тяжело, чтобы думать еще дальше этого, и так все начало казаться бесконечно далеким!

Когда Софье Леонидовне сообщили, что она вскоре должна будет принять к себе на жительство кого-то под видом ее собственной племянницы, которая на самом деле сейчас находится там, в России, она обрадовалась, что племянница жива, и спросила о сестре, жива ли та. Ей ответили, что о сестре ничего не знают, только о племяннице. В ответ она сказала только одно, чтобы та, что явится к ней, не была блондинкой, потому что ее племянница шатенка, десять лет назад была у нее и ее видели соседи, которые живут в квартире до сих пор. Ей сказали, что это учтут, и она, кивнув и больше ничего не добавив, стала ждать со своим обычным терпением эту новую, обещавшую свалиться на ее старые плечи ношу.