Софья Леонидовна

Они вошли в первую комнату, где за деревянным барьером у канцелярского стола сидел немецкий солдат и печатал на машинке. При входе Шниквальда он вскочил и щелкнул каблуками. Шниквальд что-то спросил у него и, приложив руку к козырьку высокой фуражки, прошел в следующую комнату. За ним прошла Софья Леонидовна с Машей. В комнате за столом сидел рыжий толстый старый немец с красным и злым, как на плакатах, лицом. Он поздоровался за руку со Шниквальдом, а Софье Леонидовне только кивнул так, как до этого Шниквальд кивнул Маше; на Машу же не обратил никакого внимания, как будто она и не входила в комнату. В последующем разговоре Маша поняла только отдельные слова, застрявшие у нее в памяти со школы; так как она знала, о чем идет речь, ей казалось, что она понимает почти весь разговор, и с удовольствием подумала, что, кажется, помнит немецкий язык.

— Яволь, — наконец сказал сидевший за столом немец не так вежливо и тихо, как говорил это слово раньше Софье Леонидовне Шниквальд, а отрывисто, громко и сердито и только тут наконец посмотрел на Машу.

Смотрел он на нее долго и внимательно, и ей было очень не по себе под его взглядом, первым из тех недоверчивых чужих взглядов, которые теперь ей предстояло постоянно испытывать на себе. Посмотрев на Машу, немец сделал короткое резкое движение толстым указательным пальцем левой руки в сторону двери, и Маша без слов поняла, что они с Софьей Леонидовной должны выйти. Поняла это и Софья Леонидовна. Они вышли и еще несколько минут стояли в соседней комнате у деревянной стойки, пока там, за закрытой дверью, этот сердитый немец разговаривал со Шниквальдом. Немецкий солдат, не обращая на них никакого внимания, стучал на своей машинке, иногда заглядывая на верх страницы и от старания немножко даже высовывая язык. Наконец Шниквальд вошел.

— Яволь,— сказал он Софье Леонидовне,— Аллес ферт иг — все готов! — Это Маша поняла; потом сказал еще несколько слов, которых она не поняла. Потом он посмотрел сверху вниз, с высоты своего роста на Машу и спросил по-русски: — Ви не разговаривайте немецкий язик?

— Нет,— сказала Маша,— но я буду учиться.

— Надо, чтобы ви изутшаете немецкий язик,— сказал Шниквальд.— Ви интеллигентный девотшка, ви должни изутшаете немецкий язик, как Зофия Леонидовна,

И Маша, не успев подумать, что улыбаться, наверное, нельзя, уже улыбнулась. Но Шниквальд не рассердился, а сам немножко улыбнулся в ответ, и Маша вспомнила как-то слышанные слова Софьи Леонидовны о том, что этот Шниквальд довольно симпатичный немец. Улыбнувшись, Шниквальд еще раз сказал свое «яволь» и вышел на улицу. Посмотрев в сторону шагавшего у ворот часового, он что-то громко крикнул ему и, кивнув Маше, длинными журавлиными шагами пошел через больничный двор.

— Завтра с утра выйдешь на работу, — сказала Софья Леонидовна, — Иди домой, часовой пропустит тебя, он ему сказал, — и, не прощаясь с Машей, пошла вслед зa Шниквальдом.

3

На другое утро Маша в первый раз пошла на работу. В канцелярии больницы тот самый солдат, что в первый раз стучал на машинке, выписал ей на желтом картонном квадрате пропуск — ее имя и фамилию, и она вместе с Софьей Леонидовной отправилась в отделение, где был начальником Шниквальд и где служила сама Софья Леонидовна. Там Софья Леонидовна познакомила ее со старой санитаркой — высокой, кривой на один глаз, с неприветливым испитым лицом и большими руками старой прачки, со вздувшимися венами и большими, натруженными, потрескавшимися мослами.

— Вот тебе, тетя Паша, моя племянница под начало, прошу любить и жаловать.

— Жаловать-то буду, — сказала санитарка и критически оглядела Машину маленькую фигурку, — да вот как-то справится? Еще две палаты на меня, ироды, свалили.

— Справится, — строго сказала Софья Леонидовна. — А если не справится, скажи — уволим!

— Да уж ваш характер знаю,— сказала санитарка, — Разве я вам скажу?

— Справится, — еще строже, но относя эту строгость не к санитарке, а к Маше, повторила Софья Леонидовна. — А халат у тебя грязноватый, тетя Паша.

— Так весь день коленями по полу трешься,— недовольно сказала санитарка,— Сами знаете...

— А халат все-таки грязный, — повторила Софья Леонидовна. — Постирай вечером...

— Хоть и тетя она тебе, а чистый жандарм, — сказала тетя Паша, как только Софья Леонидовна вышла из дежурки.

Она была готова идти за Софью Леонидовну в огонь и в воду, именно она в свое время и выпроваживал отсюда на волю спасенных ими наших командиров, но характер у нее был под стать характеру Софьи Леонидовны, и она не любила держать при себе то, что думала о начальстве.

— Шниквальд хоть и немец, а ходит как божий угодник, ни к кому не придирается, а она как цербер, — сказала она с ударением на последнем слоге. — Как была цербер, так и осталась. Хочешь, передавай, хочешь, не передавай...

— А зачем я буду передавать? — пожала плечами Маша.

— А мне все одно, — ответила тетя Паша. — Ну чего ж, будем служить?