Софья Леонидовна

— Я сама напугалась, — сказала Тоня.— Хорошо, я такая догадливая, загодя надумала полы мыть, чтобы никому подступу не было. А то бы сидел тут, как гвоздь, до самого своего дежурства. Слышала наш разговор?

— Даже видела,— сказала Маша.— Я через скважину смотрела.

— Ничего, — одобрительно сказала Тоня, — тихий такой фашист, культурный. Даже Гитлера мне один раз ругать стал, но у меня один ответ: «Гитлер гут», и никаких больше разговоров.

— Это Шниквальд,— сказала Маша,— Я его знаю. Он начальник отделения у нас в госпитале.

— Ничего,— сказала Тоня, кивнув,— пока не рассердится, не страшно, а когда рассердится, не знаю, какой будет, кто его знает?

Маша дешифровала последнюю колонку цифр и сожгла на свечке уже никому не нужную бутылочную наклейку. Они вдвоем перевернули на кровати тяжелый матрас, отпороли край обтягивавшей снизу пружины мешковины, и Маша достала рацию.

— Сколько времени? — спросила она, взглянув на ходики на столе. — Они верные?

— Верные, — сказала Тоня, посмотрев на ручные часики.

Было уже просрочено пять минут, и Маша, придвинув стул к столу и устроившись так, как ее учили — чтобы локоть лежал свободно и удары по ключу получались точными и легкими,— села за рацию.

Тоня, прикрыв дверь, вышла в соседнюю комнату и стала домывать пол.

«Я семь дробь три, — выстукивала Маша, настроившись на условленную волну, — я семь дробь три, я семь дробь три. Жду подтверждения, перехожу на прием...»

В наушниках все молчало. Маша еще раз проверила настройку рации. Все было точно. Она снова повторила свои позывные, снова перешла на прием, и так раз за разом на протяжении целого получаса, и каждый раз одинаково безрезультатно. Торжественность этих минут, ожиданием которых Маша жила все эти дни, отодвинулась куда-то в сторону, а на ее место явилась тревога и чувство своей вины за то, что она на пять минут против условленного времени опоздала начать передачу. Она прекрасно знала, что когда выход в эфир назначается на определенное время, то все это время — с первой минуты до последней — передающую станцию должны слушать; должны слушать, даже если она заговорит в последнюю минуту назначенного времени. Она знала, что это так, и все-таки чувствовала себя виноватой, потому что на ее позывные никто не откликался. Она вся превратилась в слух, и к концу получаса от неимоверного напряжения и желания услышать тире и точки ответного ключа ей несколько раз чудилось, что она слышит что-то, чего не может уловить, хотя она при этом знала, что ничего не слышит.

И вдруг, когда она сороковой или пятидесятый раз повторила свое: «Я семь дробь три, я семь дробь три, жду подтверждения, перехожу на прием»,— в наушниках совершенно отчетливо, так отчетливо, что казалось, даже близко, застучал ответный ключ.

Маша быстро записала короткую колонку цифр и расшифровала их.

«Я четырнадцать-а, принимаю, я четырнадцать-а, принимаю...»

Вот и все, что ей выстукал ключ из Москвы или откуда-то из-под Москвы. Но еще никогда в жизни никому и ничему она не была рада так, как этим казенным и по необходимости кратким, дважды повторенным словам: «Я четырнадцать-а. принимаю...»

Это была Москва, больше чем Москва — Россия, Советский Союз, Родина! Это была она сама, Маша, говорившая сама с собой оттуда; она, ее жизнь, детство, юность, ее родные, друзья и товарищи, ее вера, ее правда, ее счастье и несчастье, ее жизнь, от которой она отдалилась, а сейчас снова соединилась с нею через залитое несчастьями, заметенное снегами, черно-белое бескрайнее пространство почти до самой Москвы занятой немцами России.

Маша, не теряя ни секунды времени, стала столбец за столбцом, иногда взглядывая на часы и боясь не уложиться, передавать свою первую шифровку и, казалось, вкладывала не только все свое умение, но и всю силу своих чувств и мыслей в эту свою правую руку, лежащую на ключе и короткими тире и точками разговаривавшую сейчас с Россией!

Передав последнюю цифру, она заученным наизусть шифром добавила: «У меня все, перехожу на прием» — и стала записывать сразу же запрыгавшие в наушниках тире и точки. Столбец цифр вышел совсем маленьким, причем последние составляли слова, которые она знала наизусть без шифровального ключа: «У меня все».

Услышав их, она выключила в рации питание и, не снимая наушников, стала расшифровывать столбики цифр. «Время сохраняется прежнее — одну за другой медленно переводила она цифры радиограммы в буквы,— Спасибо. Молодец! У меня все».

Кто там сказал, в Москве или под Москвой, ей эти слова: «спасибо» и «молодец»? Кто там был, кто сидел на ключе, кто говорил с нею? Она не знала этого и могла никогда не узнать, да это было и неважно ей. Там, за этим постукиванием ключа, была Москва, обещавшая снова говорить с нею через неделю, в следующий четверг, в это время, и ни одно свидание в мире не могло сделать Машу сейчас более счастливой, чем это, назначенное ей свидание, записанное столбиком цифр на клетчатой школьной тетради!

— Это я, я одна, я могу зайти к тебе? — громко через дверь сказала Тоня. И, не услышав ответа, приоткрыла дверь и вошла.