Софья Леонидовна

Но старуха не удостоила ее ответом, она только пожала слегка плечами, для нее, очевидно, это было уже решенным вопросом. А еще через час, когда старуха и Маша уже разделись и легли, Прилипко вернулся вместе с Шуриком. В передней были слышны их громкие и, кажется, пьяные голоса. Как только они прошли в комнату Прилипко и в передней стало тихо, Маша стала торопливо одеваться.

— Куда ты? — спросила Софья Леонидовна.

— Нужно,— сказала Маша.

Старуха промолчала и не стала больше ничего спрашивать, но Маше не хотелось ее обижать, и она сказала, что ей приказали, как только Шурик появится у Прилипко, немедленно сообщить об этом.

— Только придержи язычок замка, когда будешь дверь отворять, чтобы не слышали,— сказала Софья Леонидовна, сев в кровати.

Тихонько выскользнув из квартиры, Маша быстрым шагом пошла по темным улицам к офицерскому кабаре. Сегодня вечером Тоня была на работе. Несколько минут она потопталась на заднем дворе, поджидая, не выйдет ли кто-нибудь, наконец дверь кухни отворилась, оттуда вышла судомойка и что-то выплеснула из ведра прямо с крыльца в снег. Маша окликнула ее и попросила вызвать на минуту Кулькову.

Тоня вышла только через пятнадцать минут, когда Маша совсем замерзла, топчась по снегу на дворе.

— Кто там меня спрашивает? — тихо спросила Тоня.

— Это я, Нина,— тихо сказала Маша.

— Что ты, Ниночка?

Маша подошла к ней вплотную и на ухо сказала ей. что Шурик полчаса назад пришел к Прилипко.

— Хорошо,— так же тихо ответила Тоня и в темноте крепко, благодарно пожала ей руку.

Вернувшись домой, Маша чуть слышно постучала пальцем в окно Софье Леонидовне, и старуха в ночной рубашке неслышно открыла ей дверь.

— Приходили, звали в гости, тебя спрашивали,— сказала старуха, когда они вошли в комнаты, — но я сказала, что ты еще не приходила.

— Спасибо,— сказала Маша. Предчувствие чего-то важного и страшного, что должно сегодня случиться, овладело ею, и она долго ходила из угла в угол по комнате.

— Ну чего мечешься,— сказала старуха,— ложись!

— Не могу.

— Ложись, — властно повторила старуха, — Или тебе еще что-нибудь поручено?

— Нет.

— Тогда ложись. Я в бога не верю, но, если бы он был, он бы простил.

— Что простил?

— Все простил, чего бы с ним ни сделалось, — жестко сказала старуха.

Рано утром Маша ушла на дежурство вместе с Софьей Леонидовной, а когда они поздно вечером вернулись, к ним в комнату почти сразу же, не постучав, вбежал заплаканный и пьяный Прилипко. Он долго сидел у них, плакал пьяными испуганными слезами и рассказывал о том, как убили, Шурика. Произошло это, по его словам, всего за один квартал от их дома, когда, Шурик, уйдя от него далеко за полночь, пешком возвращался к себе домой. Ему размозжили голову медным пестиком и, наверное, когда он уже упал, приканчивая последними ударами, раздробили ему все лицо. Прилипко, прикладывая руки к собственному лицу, показывал, куда именно ударили Шурика — в лоб и в переносицу.

— Так изуродовали,— всхлипывая, говорил он,— что я даже не сразу узнал его в морге. Что же это такое,— беспомощно воздевая к потолку руки, восклицал он,— просто какие-то бандиты, убийцы!

Он говорил все это с таким видом, как будто сам Шурик не был бандитом и убийцей и не отправил на смерть десятки людей. Было видно, что он и любил и жалел своего племянника, и, однако, все-таки не это чувство жалости было самым главным из того, что он испытывал. Главным было другое — его ужасно испугало то, что произошло с Шуриком, и он очень боялся за себя. До сих пор его вера в немецкий порядок и в силу этого порядка, стоявшего на защите и Шурика, и его самого, была непоколебимой, но сегодня, после смерти Шурика, эта вера сразу рухнула, и перед обеими женщинами сидел насмерть испуганный, жалкий и откровенно дрожавший за свою жизнь человек. Он несколько раз порывался уйти, но потом каждый раз оставался; кажется, ему было страшно вернуться одному к себе в комнату.

— Софья Леонидовна, — наконец после заметного колебания сказал он,— если наши вернутся, а я не успею уйти с немцами, вы подтвердите им, что я ничего такого не делал? Вы подтвердите, да?

— Кому это «им»? — холодно спросила Софья Леонидовна.

— Им,— сказал Прилипко,— Я ведь знаю, вы депутатом горсовета когда-то были, они вам поверят.

— Бог с вами, Иван Ильич,— сказала Софья Леонидовна,— кому это я могу сказать и какая мне вера будет, когда я сама здесь на немцев не покладая рук работала. Что вы только говорите, честное слово!

— Нет, нет,— горячо возразил Прилипко,— они вам все-таки больше, чем мне, поверят, уверяю вас.

— Ахинею вы городите, Иван Ильич, напугались, вот и городите. Опомнитесь, не будьте бабою!

От этих резких слов Прилипко неожиданно немножко успокоился и даже попытался приосаниться,

— Да, да,— сказал он,— это у меня просто нервы сдают, вы совершенно правы! — Но потом снова вспомнил о Шурике и опять стал прикладывать трясущуюся руку к своему лицу, показывая, в каких местах Шурику пробили голову.

Неизвестно, сколько бы это еще продолжалось, если бы Софья Леонидовна не спросила его, когда хоронить-то будут.