Софья Леонидовна

Она и в самом деле не понимала ее. Она, как и раньше, чувствовала, что Тоня смелая и хорошая женщина, что, если она попадется, даст разорвать себя на кусочки, но никого и никогда не выдаст, что, может быть, даже она смелее и лучше ее самой, Маши, и в то же время эта самая Тоня не только жила с немцем, но и решилась рассказывать об этом. Больше того, она решилась рассказать всю правду. Одно с другим никак не сочеталось в голове у Маши. В ее представлении это были не только разные, но и противоречащие друг другу вещи, вещи, которые не могли примириться между собою в одном и том же человеке, и, однако, они примирились, и этот человек, Тоня Кулькова, сидела перед ней и смотрела на нее виноватыми заплаканными глазами, смотрела как на судью, который должен сейчас произнести ей приговор.

— Не понимаю тебя,— повторила Маша.

— Осуждаешь, да? — печально, без вызова спросила Тоня.

— Не знаю,— сказала Маша и в третий раз повторила: — Не понимаю.

— А спрашиваешь, чего плачешь? — сказала Тоня. — Потому и плачу, что никто не поймет. А я врать не буду...

— Не надо рассказывать никому, кроме меня, слышишь! — порывисто сказала Маша. — Но только обещай, что ты больше не будешь... — она запнулась, хотела сказать «жить с ним», но вместо этого сказала: — Не будешь с ним. Обещаешь?

— Не знаю,— задумчиво сказала Тоня и надолго замолчала, не решившись сказать то, что она на самом деле чувствовала.— Слушай,— сказала она после молчания,— а ты можешь себе представить, чтобы этот вот Шниквальд, когда попадет на передовую, сам сдался бы нашим или перешел? Ведь бывает же так! — Она сказала об этом не потому, что сама была уверена, что именно так может произойти, а потому, что ей было легче думать так.

— Бывает,-—сказала Маша,— к нам на курсы, когда я училась, привозили одного немца, который перешел, но только ты этим не оправдывай, пожалуйста, себя.

— А я не оправдываюсь,— сказала Тоня,— Я просто думаю, может или не может так быть.

— Не понимаю я тебя,— в четвертый раз за вечер с горечью в душе сказала Маша.

— Ну и не понимай,— на этот раз сердито ответила Тоня.— Можешь передать, если хочешь, по радио. Пожалуйста, не обижусь, все разно я потом сама скажу.

— Передавать я ничего не буду,— сказала Маша,— потому что я знаю, что ты надежная, а жить с ним ты перестань. Хорошо?

— Там посмотрим,— уклончиво сказала Тоня. Ее вконец измучил этот разговор, и она была просто не в состоянии продолжать его.— Что, выпьем еще по рюмочке?

— Нет,— сказала Маша.

— Тогда как хочешь, я одна выпью.

Тоня налила себе рюмку и, думая в эту минуту только о самой себе и больше ни о ком и очень жалея себя, выпила за свою несчастную бабью долю.

— Слушай, Ниночка,— сказала она через пять минут, когда Маша собралась уходить,— этот Шурик из полиции ходит еще к вам на квартиру?

— Иногда ходит,— сказала Маша.

— Всегда по вечерам?

— Да, только по вечерам.

— Мне поручили тебе передать,— сказала Тоня,— чтобы, когда он придет к вам в следующий раз, ты ко мне сразу пришла и сказала. Или сюда приди, или в наше кабаре, вызови меня со двора, через кухню. Но только сразу, как только он придет, сразу приди и сообщи. Хорошо?

— Хорошо,— сказала Маша. Сначала она хотела спросить, зачем все это, но потом подумала, что, кажется, сама понимает зачем, и не стала ничего спрашивать.

По дороге домой она снова подумала о муже и содрогнулась при одной мысли, что бы она сказала ему, если бы с ней случилось то, что случилось с Тоней, Нет, это было даже невозможно себе представить!

Софья Леонидовна вернулась домой с дежурства только вечером. Когда Маша рассказала ей о том, что наши войска гонят немцев от Москвы, Софья Леонидовна неожиданно для нее восприняла это очень спокойно, как что-то само собой разумеющееся,

— Слава богу, взялись наконец за ум,— сказала она,— А то я все думала, до каких же пор может продолжаться это безобразие!

Безобразием старуха считала то, что немцы наступают, а наши отступают. Она не желала входить ни в какие военные соображения и просто считала, что до сих пор, пока наши отступали, происходило что-то непонятное и неправильное, а теперь, когда наши начали наступать, все наконец становилось на свое место. Потом она села в свое креслице и начала перелистывать «Войну и мир».

Это продолжалось около часу. Перечитав интересовавшие ее страницы, она закрыла книгу, сняла очки и сказала Маше, что, наверное, теперь через шесть недель наши войдут в Смоленск.

— Почему ты так думаешь? — спросила Маша.

— В прошлый раз,— сказала Софья Леонидовна, она всегда выражалась так, когда говорила об Отечественной войне 1812 года,— было именно так! После того как Наполеон выступил из Москвы, наши уже через шесть недель взяли Смоленск, а через два месяца была уже переправа через Березину.

— А ты думаешь, и сейчас так будет? — спросила Маша.