Согласие. Мне было 14, а ему – намного больше

К тому же в тот день, когда я дала ей прочитать этот текст, а именно ее реакции я боялась больше всего, она написала мне: «Это ничего не меняет. Это твоя история».

Г. сейчас уже в почтенном возрасте, ему восемьдесят три года. Наши отношения – это уже дела давно минувших дней. И настал тот момент – да будет благословенно течение времени, – когда его слава померкла, а самые провокационные книги постепенно канули в Лету.

Мне потребовалось много лет, чтобы решиться написать этот текст, и еще больше, чтобы согласиться на его публикацию. До сих пор я не была готова. Препятствия казались непреодолимыми. Поначалу я боялась последствий настолько подробного описания этих событий для моего семейного и профессионального окружения, масштаб которых всегда сложно предугадать.

К тому же нужно было преодолеть страх перед узким кругом потенциальных защитников Г. Это немаловажно. В случае выхода этой книги я бы могла подвергнуться нападкам со стороны не только его почитателей, но и бывших приверженцев идеалов 1968 года, заподозривших, что их призывают к ответственности за подписание того нашумевшего открытого письма, чьим автором был Г. Возможно, даже некоторых женщин, выступающих против «добродетельных» рассуждений о сексуальности, словом, всех противников возвращения нравственного порядка.

Чтобы придать себе смелости, я в итоге вооружилась следующими аргументами: если я хочу раз и навсегда усмирить свой гнев и переосмыслить эту главу своей жизни, писательство может стать для меня самым лучшим лекарством. За прошедшие годы многие люди неоднократно предлагали мне написать об этом. Другие, напротив, пытались отговорить, в моих же интересах.

Окончательно укрепил меня в этой мысли мой любимый мужчина. Потому что писать – значит снова стать субъектом своей собственной истории. Истории, которую у меня отняли на слишком долгий срок.

Честно говоря, меня удивляет, что ни одна женщина, юная девушка в то время, не опередила меня и не написала нечто подобное, чтобы попытаться прервать бесконечную череду чудесных обрядов сексуального посвящения, которую Г. развернул в своих книгах. Я была бы рада, если бы какая-нибудь другая женщина сделала это за меня. Возможно, более талантливая, искусная и даже более раскрепощенная. И это, без сомнений, сняло бы тяжкий груз с моих плеч. Наше молчание словно подтверждало слова Г., доказывало, что ни одна девочка-подросток никогда не жаловалась на встречу с ним.

Я не верю, что это может быть правдой. Точнее, я думаю, что невероятно трудно вырваться из этих клещей даже десять, двадцать или тридцать лет спустя. Двоякое ощущение собственной сопричастности к этой любви, которую, безусловно, сама чувствовала, этой привязанности, творцом которой тоже была сама, связывает нам руки сильнее, чем малое количество почитателей Г., которое еще осталось в литературных кругах.

Выбирая юных девочек, одиноких, незащищенных, чьи родители слишком заняты или самоустранились, Г. прекрасно понимал, что они никогда не будут угрожать его репутации. Молчание – знак согласия.

Но насколько мне известно, ни одна из этих бесчисленных любовниц так и не решилась засвидетельствовать историю своих восхитительных отношений с Г. в книге.

Может, это знак?

Основная перемена, произошедшая в наши дни, на которую сетуют такие ярые порицатели пуританства, как он и его защитники, – это то, что вслед за свободой нравов наступает время свободы слова жертв.

* * *

Недавно мне захотелось посетить престижный Институт архивных фондов современного издательского дела. Он располагается в старинном, прекрасно отреставрированном аббатстве в городе Кан. Там по предварительной записи можно получить доступ ко множеству сокровищ, включая рукописи Марселя Пруста или Маргерит Дюрас. Прежде чем отправиться туда, я пробежалась в интернете по списку авторов, чьи произведения хранятся в их архивах, и с изумлением обнаружила там имя Г. М. Несколькими месяцами ранее он передал этому почтенному учреждению в дар полное собрание своих сочинений, включая любовную переписку. Потомки могут быть спокойны. Его творчество вошло в историю.

На данный момент я отказалась от планов посетить этот институт. Я не смогу сидеть в его большом читальном зале в торжественной тишине, расшифровывать каракули одного из обожаемых мною авторов и думать, что человек рядом со мной, может быть, в этот момент читает письма, которые я написала в свои четырнадцать лет. А еще я представила, как запрашиваю разрешение на доступ к этим письмам. Для этого мне, вероятно, пришлось бы выдумать несуществующую диссертацию о беспутствах в художественной литературе XX века или доклад о творчестве Г. М. Нужно ли сначала направить мой запрос ему? Его согласие необходимо? Какая ирония – пойти на такие ухищрения, чтобы получить право перечитать мои собственные письма.