Союз еврейских полисменов

— Люди, которые занимаются вашим делом? — переспрашивает Ландсман. — И что это значит? Поддерживают террористические атаки на мусульманские святыни? Затевают новые крестовые походы? Убивают невинных женщин, которые всегда только и делали, что летали на крохотных самолетах и время от времени пытались выручить кого-то, попавшего в передрягу. Стреляют в голову беззащитному наркоману? Простите меня, я забыл, что еще вы делаете, вы с вашими шибболетами?

— Во-первых, детектив, мы не имеем никакого отношения к смерти Менаше Шпильмана. — Он произносит еврейское имя как «Мэн-аши», на американский манер. — Я был потрясен и озадачен, как никто другой. Я никогда не встречал этого парня, но знаю, что личность он примечательная, с примечательными способностями, и что без него мы в крайне трудном положении. Как насчет сигареты? — Он достает открытую пачку «Уинстона». — Не упрямьтесь. Я знаю, что вы курильщик. Ну вот, так-то лучше. — Он достает коробок со спичками и подталкивает его Ландсману вместе с сигаретами. — Теперь о вашей сестре… нет, послушайте! Мне очень жаль вашу сестру. Нет, в самом деле. Я понимаю, что мои искренние соболезнования не стоят ломаного гроша, но примите их. Это мой предшественник принял неверное решение, тот парень, о котором я упоминал. И он за это поплатился. Не жизнью, конечно. — Кэшдоллар скалит свои широкие квадратные резцы. — Может, вы бы именно этого хотели. Но поплатился. Он ошибся. Он во многом ошибался. Вот в этом, скажем… Как мне ни жаль, но… — Он слегка покачал головой. — Но на самом деле не мы рассказываем эту историю.

— Да ну?

— Угу. История, детектив Ландсман, рассказывает нас. С самого начала. Мы — часть истории. Вы. Я.

Спичечный коробок родом из заведения в Вашингтоне, округ Колумбия, которое называлось «Морепродукты Хогейта», на углу Девятой и Мейн-авеню, что на юго-западе. Тот самый ресторан, если он правильно помнит историю, перед которым аляскинского делегата Энтони Даймонда, главного противника Закона о поселении, сбило такси, когда он преследовал выкатившуюся на улицу сдобную пышку.

Ландсман чиркает спичкой.

— А Иисус? — говорит он, искоса глядя сквозь пламя.

— Иисус тоже.

— Ничего не имею против Иисуса.

— Я рад. Я тоже ничего не имею против Него. И Иисус не стремился убивать или обижать людей, разрушать. Куббат-ас-Сахра была прекрасным образцом древней архитектуры, и ислам — освященная веками религия, и, несмотря на тот факт, что она в корне ошибочна, у меня нет к ней претензий по сути. Жаль, что не нашлось другого способа выполнить эту работу. Но иногда это невозможно. И Иисус это знал. «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили его в море»[66]. Так ведь? Это слова Иисуса. Он мог быть и жестоким, когда это необходимо.

— Крутой парень, — поддакивает Ландсман.

— Ага. Так вот, вы можете не согласиться, но наступают последние времена. И я сам ожидаю этого с нетерпением. Но чтобы это случилось, Иерусалим и Святая земля снова должны принадлежать евреям. Ибо так предсказывает Писание. Печально, но невозможно обойтись без кровопролития, к сожалению. Без определенного разрушения. Ведь все предначертано, понимаете? Но я, в отличие от моего непосредственного предшественника, прилагаю все усилия, чтобы свести разрушения к абсолютному минимуму. Ради Иисуса, и ради моей души, и ради всех нас. Чтобы все было чисто. Управлять этой операцией, пока мы не наведем порядок. Пока не создадим, так сказать, новые реалии на месте.

— Но вы хотите, чтобы никто не знал, что за этим стоите вы. Что это именно ваших рук дело.

— Что ж, таков наш modus operandi[67], если вы меня понимаете.

— И хотите, чтобы я заткнулся.

— Я понимаю, что требую слишком многого.

— Пока вы не создадите эти реалии в Иерусалиме. Выселите оттуда арабов и заселите туда вербовцев. Переименуете несколько улиц.

— Пока мы не приведем в движение некую критическую массу. Направим на путь истинный несколько заблудших нозов. И тогда займемся делом. Следуя тому, что предписано.

Ландсман делает еще один глоток минеральной воды. Она теплая и на вкус как подкладка кармана Кэшдолларова кардигана.

— Я требую вернуть мне пистолет и значок, — говорит он. — Это все, чего я хочу.

— Обожаю полицейских, — говорит Кэшдоллар без всякого энтузиазма. — Я не шучу. — Он прикрывает рот одной рукой и задумчиво глубоко зевает через нос. Его рука щеголяет маникюром, но один ноготь обгрызен. — Я становлюсь совершенно индейцем здесь, мистер. Но между нами. Вы получите пистолет и значок, но все равно это ненадолго. Племенное управление не наймет слишком много еврейских пацанов, чтобы служили и защищали.

— Может, и нет. Но они наймут Берко.

— Они не наймут тех, у кого нет бумаг.

— О, кстати, — говорит Ландсман, — это мне тоже необходимо.

— Вы говорите о большом количестве бумаг, детектив Ландсман.

— Ну так и молчание мое тоже немаленькое.

— Ваша правда, — говорит Кэшдоллар.