Союз еврейских полисменов

Герц Шемец, доставленный из Центральной больницы Ситки с неприятной поверхностной раной и запахом больничного лукового супа и мыла из грушанки, полулежит на диване у сына в гостиной. Тощие его голени торчат из штанин пижамы, как две сырые макаронины. Эстер-Малке забронировала большое кожаное кресло Берко, а Бине и Ландсману достались дешевые места — крутящийся барный стул и приставной кожаный пуфик от Беркового кресла. Эстер-Малке, заспанная и смущенная, кутается в махровый халат, теребя что-то в кармане. Ландсман подозревает, что это все тот же тест на беременность недельной давности. Рубашка у Бины не заправлена, волосы растрепаны. Какой-то буйный кустарник, декоративная изгородь. Лицо Ландсмана, отразившееся в трюмо на стене, представляет собой пастозный орнамент из теней и струпьев. И только Берко в этот ранний час свеж как огурчик. Он восседает на кофейном столике у дивана, облаченный в носорожьего цвета пижаму с тщательно заутюженными складками и манжетами и собственными инициалами, вышитыми на кармашке мышино-серыми нитками. Волосы причесаны, щеки будто сроду не ведали ни щетины, ни бритвы.

— Вообще-то, я предпочитаю проиграть, если честно, — говорит Ландсман. — Начиная выигрывать, я сразу жду подвоха.

— А я ненавижу проигрывать. И больше всего я ненавидел проигрывать твоему отцу.

Голос у дяди Герца похож на горестное карканье, будто это его двоюродная прабабка кличет из могилы или из-за Вислы. Герц обезвожен, измучен, удручен, истерзан болью, отказавшись принять хоть что-то сильнее аспирина. В голове у него стоит небось такой звон, будто хлопает капот автомобиля.

— Но проиграть Литваку… Это было почти так же отвратно. — Веки дяди Герца дергаются, а потом падают поверх глаз и замирают.

— Герц, скажите, — окликает его Бина. — Пока вы не устали или не впали в кому, чего доброго. Вы знали Шпильмана?

— Да, — говорит Герц. Его синеватые веки переливаются, как прожилки фиолетового кварца или как крыло бабочки. — Я знал его.

— Как вы с ним познакомились? В «Эйнштейне»?

Сначала он кивает, а потом клонит голову набок, возражая самому себе.

— Я познакомился с ним, когда он был еще мальчиком. Но не узнал, когда снова увидел. Он слишком сильно изменился. Толстый маленький мальчик. А мужчина — худой. Наркоман. Он начал таскаться в «Эйнштейн», чтобы заработать шахматами на наркотики. Там я его и увидел. Фрэнка. Он не был обычным пацером. Время от времени, не помню точно, я проигрывал ему то пятерку, то десять долларов.

— И ненавидели это? — спрашивает Эстер-Малке, и, хотя она вообще ничего не знает о Менделе Шпильмане, похоже, она предвосхитила или предугадала ответ Герца.

— Нет, — отвечает ее свекр. — Как ни странно, я был не против.

— Он вам нравился.

— Мне никто не нравится, Эстер-Малке.

Герц облизывает пересохшие губы, ему явно больно двигать языком. Берко встает и берет с кофейного столика пластиковый стакан. Он подносит стакан к отцовским губам, и слышно, как в стакане шерудят кубики льда. Сын помогает Герцу отпить половину, не пролив ни капли. Герц не благодарит его. Он долго лежит неподвижно. Слышно, как вода булькает внутри его.

— В прошлый четверг, — говорит Бина, щелкая пальцами, — давайте-ка вспомните. Вы пришли к нему в номер. В «Заменгоф».

— Я пришел к нему в номер. Он меня позвал. Он попросил меня принести пистолет Мелеха Гайстика. Хотел на него взглянуть. Не знаю, откуда он знал, что пистолет у меня, я ему не рассказывал никогда. Похоже, он много знал обо мне такого, чего я никогда ему не говорил. И он рассказал мне историю. Как Литвак вынуждал его снова разыгрывать цадика, чтобы заарканить черношляпников. Как он скрывался от Литвака и устал скрываться. Он всю жизнь только и делал, что прятался. И вот он позволил Литваку найти себя снова, но тут же пожалел об этом. Он не знал, что делать. Не хотел продолжать. Не хотел останавливаться. Не хотел быть тем, кем он не был, и не знал, как стать самим собой. И он попросил меня ему помочь.

— Каким образом? — спрашивает Бина.

Герц морщит губы, пожимает плечами и скашивает глаза в темный угол комнаты. Ему почти восемьдесят, и до сих пор он никогда ни в чем не исповедовался.

— Он показал мне свою чертову задачку, этот свой мат в два хода. Сказал, что получил ее от какого-то русского. Сказал, что если бы я попробовал ее решить, то понял бы, что он чувствует.

— Цугцванг, — говорит Бина.

— А что это? — спрашивает Эстер-Малке.

— Это когда у тебя не осталось хороших ходов, — объясняет Бина, — а ходить ты должен.

— Ох эти шахматы, — закатывает глаза Эстер-Малке.

— Это до сих пор сводит меня с ума, — продолжает Герц. — Я так и не смог поставить мат меньше чем за три хода.

— Слон на цэ-два, — произносит Ландсман. — Восклицательный знак.

Герц довольно долго, как показалось Ландсману, с закрытыми глазами обдумывает сказанное, но в конце концов старик кивает:

— Цугцванг.

— Старик, почему ты? — спрашивает Берко. — Вы же едва знали друг друга.