Союз еврейских полисменов

С лета 1986 года и до весны 1988-го, когда они, презрев волю Бининых родителей, стали жить вместе, Ландсман тайком проникал в дом Гельбфишей, чтобы провести ночь вместе с Биной, и так же тайком выскальзывал обратно. Каждую ночь, если только они не были в ссоре — а порой и в самый разгар ссоры, — Ландсман взбирался по водосточной трубе и вваливался в окно Бининой спальни, чтобы разделить с ней ее узкое ложе. Перед самым рассветом она выпускала его тем же путем.

Этой ночью восхождение затянулось и стоило Ландсману бо́льших усилий, чем позволило бы признать его тщеславие. На полпути, как раз над окном в гостиную миссис Ойшер, левый ботинок Ландсмана соскользнул, и он повис вверх тормашками над черным провалом заднего двора Гельбфишей. Созвездия Большая Медведица и Змея, сиявшие до этого над головой, поменялись местами с рододендроном и развалинами соседской сукки. Пытаясь снова обрести точку опоры, Ландсман порвал штанину об алюминиевую скобу — давнего своего противника в борьбе за власть над водосточной трубой. Любовная прелюдия началась с того, что Бина скомкала салфетку, чтобы промокнуть ссадину на голени Ландсмана, усыпанной пятнами и веснушками и странными для мужчины среднего возраста соцветиями черных волос.

Они лежат на боку, пара стареющих аидов, прилепившись друг к другу, как две страницы в альбоме. Ее лопатки впиваются ему в грудь. Его коленные чашечки вписались во влажные впадинки у нее под коленями. Губы его нежно приникают к чашке ее уха. И та часть Ландсмана, что долго-долго была символом и местом заточения его одиночества, находит пристанище внутри его начальницы, на которой он когда-то был женат целых двенадцать лет. Однако оставаться внутри ее все сложнее, один хороший чих — и он вылетит.

— Все это время, — говорит Бина. — Два года.

— Все это время.

— Ни разу.

— Ни единого.

— Тебе было одиноко?

— Очень одиноко.

— Тоска?

— Зеленая. Но не настолько, чтобы я сам себе соврал, будто случайный секс с первой попавшейся еврейкой поможет мне избавиться от тоски и одиночества.

— От случайного секса все только хуже.

— Слова опытного человека.

— Ну трахнула я пару мужчин в Якоби. Это ты хотел узнать?

— Странно, — говорит Ландсман задумчиво, — но, кажется, нет, не хотел.

— Пару или тройку.

— Я не требую подробного отчета.

— А ты, ну, ты, значит, просто дрочил?

— Тебя удивит, что такой недисциплинированный аид может быть таким неукоснительным.

— А сейчас?

— Сейчас? Ты с ума сошла. Мало того что это неловко, да еще и нога, кажется, все еще кровит…

— Я не о том, сейчас ты чувствуешь себя одиноко?

— Смеешься, да? Сплюснувшись с тобой в этой хлебнице?

Он зарывается носом в толстую мягкую мочалку Бининых волос и глубоко вдыхает. Изюм, уксус, соленое дуновение ее вспотевшего затылка.

— Ну и чем пахнет?

— Рыжиком.

— Неправда!

— Пахнет, как Румыния.

— Сам ты пахнешь, как румын, с жуткими волосатыми ногами.

— Я уже старикан.

— Я тоже.

— По лестнице тяжело взбираться. Лысею.

— А у меня попа как топографический макет.

Он проверяет пальцами полученную информацию. Бугорки и впадинки тут и там, прыщик довольно выпуклый. Его руки скользят вверх, на талию и выше, и взвешивают в ладонях груди — по одной на каждую. Поначалу он не может припомнить, какой формы и размера они были раньше, ему не с чем сравнить, и он даже немного пугается. Но потом он решает, что они такие, как прежде, какими были всегда, точно по размеру его ладони, помещаются в его растопыренных пальцах, созданные таинственным сочетанием притяжения и податливости.

— Я не полезу обратно по трубе, — говорит он. — Должен тебе признаться.

— А я предлагала тебе подняться по лестнице. Водосток — это твоя идея.

— Конечно моя. Все и всегда — моя идея.

— А то я не знаю.

Они долго лежат в обнимку, не говоря больше ни слова. Ландсман чувствует, как кожа, к которой он прижимается, наполняется темным вином. Несколько минут спустя Бина начинает похрапывать. Ее храп нисколько не изменился за два года. То же двухголосое жужжание, шмелиное континуо монгольского горлового пения. В нем слышится неторопливое величие дыхания косатки. Ландсман начинает уплывать в постели, окутанный шорохами дыхания Бины. В ее объятьях, в аромате ее простыней — крепком, но приятном, похожем на запах новых лайковых перчаток, — Ландсман чувствует себя в безопасности впервые за долгие века. Сонный и удовлетворенный, он думает: «Вот видишь, Ландсман. Этот запах, эту руку на своем животе ты променял на пожизненное молчание».