Союз еврейских полисменов

— Скажи, что я в порядке, Шпринцл. Скажи им, что мы уже едем домой. — Она смотрит на Ландсмана нежными глазами. — Мы подбросим вас до гостиницы. Я хочу на нее взглянуть. — (У глаз Батшевы цвет невиданный, такую синеву встречаешь в оперении птиц или в витражах.) — Вам это удобно, детектив Ландсман?

Ландсман отвечает, что ему удобно. Пока Шпринцл Рудашевская шепчет в невидимый микрофон, ее хозяйка опускает стекло и велит шоферу ехать на угол Макса Нордау и Берлеви[41].

— Кажется, детектив, у вас в горле пересохло, — говорит она, снова поднимая стекло. — Уверены, что не хотите имбирного лимонада? Шпринцеле, дай джентльмену бокал.

— Спасибо, госпожа Шпильман. Я не хочу пить.

Глаза Батшевы Шпильман расширяются, сужаются, расширяются снова. Она составляет его опись, сверяя с тем, что уже знает или слышала. Ее взгляд скор и безжалостен. Из нее, наверное, получился бы отличный детектив.

— Имбирного лимонада не хотите точно, — резюмирует она.

Они поворачивают на Линкольн и катят по берегу мимо острова Ойсштелюнг и нарушенных обещаний Английской Булавки, направляясь к гостинице «Заменгоф». Глаза эти окунают его в кувшин эфира. Они прикалывают его кнопками к доске объявлений.

— Ладно, отлично, почему бы нет? — соглашается Ландсман.

Шпринцл Рудашевская подает ему холодную бутылку имбирного лимонада. Ландсман прижимает ее к вискам, потом делает глоток, пропихивая лимонад как невкусное, но полезное лекарство.

— Я не сидела рядом с чужим мужчиной сорок пять лет, детектив, — признается Батшева Шпильман. — Это очень неправильно. Мне следовало бы устыдиться.

— Особенно притом, какие у вас обычно собеседники мужского пола…

— Вы не возражаете? — Она опускает черную вуаль, ее лицо перестает участвовать в беседе. — Мне так значительно удобней.

— Как вам будет угодно.

— Ну, — говорит она; вуаль раздувается с каждым выдохом. — Ладно. Да, я хотела поговорить с вами.

— Я тоже хотел поговорить с вами.

— Почему? Вы думаете, что я убила моего сына?

— Нет, госпожа Шпильман, я так не думаю. Но я надеялся, что вы знаете, кто мог его убить.

— Вот как! — объявляет она тихим пронзительным голосом, словно поймала Ландсмана на слове. — Значит, его убили.

— Мм… Что ж, да, его убили, госпожа Шпильман. Разве… Что вам рассказал муж?

— Что мой муж рассказал мне, — произносит она риторически, словно озвучивая название очень тонкой брошюры. — Вы женаты, детектив?

— Я был женат.

— Брак распался?

— Думаю, что это лучшее определение. — На секунду он задумывается. — Пожалуй, иначе и не скажешь.

— Мой брак — это полный успех, — говорит она без тени хвастовства или гордости. — Вы понимаете, что это значит?

— Нет, госпожа Шпильман, — говорит Ландсман. — Не уверен, что понимаю.

— В каждом браке есть что-то… — начинает она. Она снова трясет головой, и вуаль дрожит. — Один из моих внуков сегодня был у меня дома перед похоронами. Девять лет ему. Я включила телевизор в комнате для шитья — не положено, конечно, но как быть, если маленький шкоц скучает. И мы вместе минут десять смотрели программу. Это был мультик: волк гоняется за голубым петухом.

Ландсман говорит, что видел этот мультфильм.

— Тогда вы знаете, — продолжает она, — что волк может там бежать по воздуху. Он умеет летать, но только до тех пор, пока думает, что бежит по земле. Стоит ему опустить взгляд и понять, что происходит, как он падает и разбивается о землю.

— Я видел этот эпизод, — говорит Ландсман.

— Это и есть удачный брак, — говорит ребецин. — Я прожила последние пятьдесят лет, летая по воздуху. Не глядя вниз. Я говорила мужу только то, что требует Б-г. И наоборот.

— Мои родители вели себя точно так же, — кивает Ландсман.

А если бы он и Бина последовали этой же традиции, не продлился бы их брак подольше?

— Но требования Б-га их не слишком заботили.

— Я узнала о смерти Менделя от нашего зятя Арье. А этот человек никогда не говорил мне и слова правды.

Ландсман слышит, как кто-то подпрыгивает на кожаном чемодане. Оказывается, что это смеется Шпринцл Рудашевская.

— Продолжайте, — просит госпожа Шпильман. — Пожалуйста, расскажите мне.

— Продолжаю. Ну. Вашего сына застрелили. Или, вернее… ну, откровенно говоря, его казнили.

Ландсман рад тому, что на ней вуаль, когда он произносит это слово.

— Кто убил, мы не знаем. Мы выяснили, что какие-то люди, двое или трое, разыскивали Менделя, спрашивали о нем. Наверно, не очень добрые люди. Это случилось несколько месяцев тому. Мы знаем, что он был под героином, когда умер. Так что в конце он ничего не чувствовал. Боли, я имею в виду.

— Ничего, вы имеете в виду, — поправляет она его.

Две кляксы, чернее, чем черный шелк, ползут по вуали.

— Продолжайте.

— Соболезную, госпожа Шпильман. Насчет вашего сына. Мне следовало сказать это сразу.

— Спасибо, что не сказали.

— Мы думаем, что тот, кто это сделал, явно не любитель. Но смотрите, я признаю, что с утра пятницы наше расследование смерти вашего сына более или менее буксует.

— Вы все время говорите «мы», — говорит она. — Подразумевая, естественно, полицию Ситки.