Союз летящих

— Нужны ли мне твой сыр и оливы, когда я вкушаю сладостный нектар бессмертия. Но ты снискала мое расположение, женщина. Я дарую тебе сына… Этот сын будет величайшим героем, и поэты станут слагать о нем песни, а в конце жизни он обретет божественное бессмертие. Да приготовится твое лоно к восприятию божественного дара…

— О, благодарю тебя, Аполлон! — завопила Алейн, прыгая на диван.

…вот так это и бывает с тайри, потому что он точно знает, чего и как тебе хочется сейчас. То, как это бывает у тайри — непредставимо для людей. И когда она сама вернет себе способности летящей — она сможет так же много дать ему. Но сейчас… сейчас, пока она может просто наслаждаться.

…Ей хотелось нежности и сочувствия, и он сидел, держа ее на коленях, обняв, как ребенка, и гладил по голове.

"Бедная моя, маленькая, нежная. Единственная моя, любимая. Как я измучился без тебя. Как я ждал этого. Радость моя, счастье, свет мой".

Потом они пили чай. Дьен жевал бутерброд с подсохшим сыром. Кажется, ему даже было вкусно.

— Кто бы мог подумать, что я буду бессовестно изображать языческого бога… Я, брат Бернард…

— Ну наверное при здешней жизни о тебе еще и не то думали, — сказала Алейн.

— Думали — может быть. Но я ведь был такой дурак, Алейн. Я ж до последней секунды оставался монахом. Во всех отношениях, кроме того, собственно, по которому у меня с церковью и возникли разногласия. Я когда попал на корабль, на Мелл, мне с полгода не показывали ни одну женщину-тайри. Они чувствовали, что для меня это будет слишком.

— А потом ты увидел женщину, и это была Биренн.

— Она самая. И наша любовь продолжалась почти полвека… Первая женщина-тайри, которую я увидел. Ну не дурак ли я был? В общем-то, в глубине души мы тогда уже понимали, что я бы влюбился в кого угодно из тайри.

— Биренн красивая. И хорошая. Но наверное, не твоя.

— Ты моя. Ты моя, Нежная, драгоценная. Ты совсем-совсем моя. Я это понял сразу, когда увидел тебя еще на Земле, еще совсем девочкой, лока-тайри. И тогда мне было вот так же страшно смотреть на тебя… как сейчас, в эти пятнадцать лет.

— Ну тогда! Ты сравнил. Тогда мне было намного хуже, чем сейчас, в этой жизни. Эта жизнь еще по земным меркам очень счастливая…

— Да, тогда тебе было хуже. Но тогда ведь нас еще не так много связывало. Ты еще не была настолько родной мне. Я еще так не избаловался жизнью с тобой, и разлука не мучила. Только сострадание, но это обычное. Но вот факт остается фактом — ты совершенно моя, даже удивительно, как такое могло быть. Я ведь жил столетия и не встречал такую родную душу, и не думал, что такое возможно. А знаешь, забавно говорить с тобой словами…

— Я же говорю, это интересно! Обычным способом пообщаться мы еще успеем. Лучше, расскажи, что изменилось за эти 15 лет… особенно в отношении меня и моей миссии. Может быть, приняты какие-то новые решения?

Он молчал, словно собираясь с мыслями. И Алейн собралась, стала серьезной.

— Что-нибудь изменилось? На Земле?

— Ты еще помнишь анализ ситуации?

— В общих чертах. Там было что-то около 20 вариантов только для Советского Союза.

— Так вот, к сожалению, реализовалась группа вариантов "Ар-3". И хотя окончательное решение за тобой, аналитики рекомендуют не спасать Союз.

Алейн помнила приблизительно, что это за группа вариантов. Теперь ей пришло в голову все пережитое за последнее время. Вся эта перестройка… письмо Нины Андреевой.

— Значит, менять что-либо уже поздно, — сказала она, — остается только рушить.

— Да, теперь уже не изменить.

— А жаль. Это был такой интересный проект. И не забывай, что я и в первой жизни была русской, и мне…

— Возможно, лучше было тебе внедриться в США. Или в Латинской Америке. Помнишь, у нас даже была там другая кандидатка на смену тела, только постарше.

— Да, помню. И что теперь?

— Ну вероятно, тебе надо будет поработать буфером, смягчить последствия всей этой их… катастройки. Жаль людей, очень жаль. А вообще ты будешь решать сама. Ты ведь для этого и жила здесь все это время. Ты единственная из нас, кто имеет право решать.

Алейн не могла даже по-настоящему опечалиться из-за этих новостей. Рядом с ней был Дьен. Дьен! Это же просто немыслимо. Да, эгоистично, но ведь это Дьен…

Она вдруг вспомнила свое настроение последнего времени. Никакой политики. Политика просто колом в горле стоит.

По этому своему состоянию она может судить о других. Обычные советские люди, хорошие, нормальные — те, кто хочет просто спокойно трудиться, творить, растить детей — все они сейчас испытывают вот такое же отвращение ко всякой политике. Разгорающиеся публичные события кажутся им дешевым балаганом. Никто не относится к этому серьезно.

Серьезно относятся только маргиналы и особые люди, вроде Валика. Вот ему действительно кажется, что он чуть ли не спасает страну от чумы коммунизма. Скорее всего, все искренние перестройщики — именно такие.