Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник)

Источниками тем мелких акмеистических стихотворений были, конечно, не только быт, но и книги; это давало возможность стилизаций, порой довольно причудливых. Песенка подсказывает картинки бытовой живописи XVII–XVIII вв., «Когда показывают восемь…» кажется картиной рынка голландской школы. «Веселая скороговорка…» восходит еще дальше, к детской приключенческой литературе (ср. «отважных дикарей» в стих. «Когда удар с ударами…»). Ходячее представление, будто дикари бездумно слагают песни обо всем, что с ними случается, лежит в основе стих. «Отравлен хлеб, и воздух выпит…», где именно такая песня утешает поэта в несчастии (библейский Иосиф, проданный братьями измаильтянам-бедуинам, – вариант собственного имени Осип). Два стихотворения Египтянин («Я избежал суровой пени…» и «Я выстроил себе благополучья дом…») восходят – первое полностью, а второе отчасти – к популярной «Древней истории» Г. Масперо; но у Масперо довольный царь бросает вельможе с балкона «украшения», а у ОМ «ордена», от этого картина становится комичнее (и с орденами тюк). Пеня – штраф. Стих. «В таверне воровская шайка…» (даже непонятно, к какому времени относится действие и почему проповедник в палатки призывал народ – в ожидании крестового похода? или скорого светопреставления?) замечательно образом-метаморфозой: «у вечности ворует всякий» (зря тратит время), «а вечность – как морской песок», но тут же становится настоящим песком, который собирают в мешки и т. д. Стих. «От вторника и до субботы…» отмечалось критиками как последовательно акмеистическое: точно, как по календарю, названы четыре дня и семь тысяч верст расстояния. Стих. Аббат точно так же построено на полукомическом несоответствии былой значительности фигуры аббата (остаток власти Рима) и его современным положением приживала в замке; кульминация – чтение философских сочинений Цицерона перед сном – обозначается трогательным старофранцузским выражением «птицы поют на своей латыни». Интереснее стихотворения, в которых соединены несколько планов, соседствующих или просвечивающих друг через друга. Стих. Домби и сын рисует синтетический образ диккенсовского мира, далеко выходящий за пределы заглавия: Домби-сын не общался с клерками, Оливер Твист не сидел в конторе, концовка с самоубийством заимствована, видимо, из третьего романа, «Николас Никльби», но любящая дочь возвращает читателя к «Домби и сыну». Стих. Кинематограф пересказывает два наложенных друг на друга кинематографических сюжета: один – соперничество светлой героини и злодейки за графского наследника, почему-то скитающегося в пустыне, другой – шпионаж и погоня, в концовке два сюжета сталкиваются. В стих. Американка нагромождение несвязных образов классической культуры (Египет, Лувр, Акрополь, «Фауст», французские короли) мотивировано традиционной наивностью американки (ср. «Дон Жуан в Египте» Н. Гумилева); крипт – подземная галерея. В стих. «Летают Валькирии, поют смычки…» современность (постановка любимого символистами Вагнера в Мариинском театре, с 1900 г.) накладывается на изображение театрального разъезда в «Евгении Онегине», I, 22, причем описание ОМ возвышеннее (не «скачут и шумят», а летают и поют), зато роковой конец подчеркнут. Стих. Петербургские строфы еще сложнее совмещает приметы пушкинского времени и современности. Желтые казенные здания характерны для обоих, правовед (воспитанник элитарного училища правоведения) – из современности, костер и часовой со штыком при памятнике Петра I – из современности (так охранялись все петербургские памятники, кроме – что любопытно – именно Медного всадника). Сенатская площадь уже вызывает воспоминание о декабристах, а тоска сноба-правоведа – об Онегине. Дальше настоящее время меняется на прошлое, зима на лето, центральные площади – на Острова (склад пеньки – Пеньковый (Тучков) буян), а мужики-сбитенщики названы оперными, принадлежащими старине (сбитень – горячий сладкий напиток, в XX в. уже выходящий из употребления; «Сбитенщик» – комическая опера XVI в. на слова Княжнина). Наконец, последняя строфа сводит оба временных плана воедино, но разводит социальные планы: Евгений – на современной улице (моторы – автомобили стали обычны на улицах Петербурга как раз с 1910-х гг.), но это уже не Евгений Онегин, а бедный чиновник Евгений из «Медного всадника». В отступлении о Неве («все флаги в гости будут к нам») и России («порфироносная вдова») образ власяницы грубой вводит неожиданный мотив покаяния. Он раскрывается (тоже раздваиваясь) в стих. «Заснула чернь. Зияет площадь аркой…», где место действия двоится между Дворцовой площадью (Зимний дворец и арка Штаба) и Петропавловской крепостью (курантов бой и тени государей), а герой – скорее всего, Александр I, в тщеславной молодости названный пушкинским прозвищем («К бюсту завоевателя») «Арлекин», а в предсмертных угрызениях – настоящим именем; его «зверь, скребущий сердце, совесть» подробно описывался в только что вышедшем тогда романе Д. Мережковского «Александр I». Участвовать в каре значит делить с Россией кару за все ее исторические преступления от убийства Павла I до Кровавого воскресенья; стихотворение написано в 1913 г., когда отмечалось 300-летие династии Романовых.