Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник)

«Люблю под сводами седыя тишины…» – стихотворение, которым заканчивался в 1-м изд. сб. «Tristia»; в 1-й строфе – воспоминание о панихиде в Исаакиевском соборе по Пушкину 14 февраля 1921 г., служившейся по инициативе Мандельштама, далее – описание служб предпасхальной Страстной недели (седмицы): вынос плащаницы с изображением Христа в Страстную пятницу, память о трудах Христа близ Генисаретского озера, зане свободен раб… – реминисценция из св. Апостола Павла, К Римл., 8.15; стиль насыщен архаизмами (ему же – которому; зане – ибо; окончания родительного падежа седыя, великопостныя). Написанное около времени кронштадтского погрома, стихотворение выражает преодолевшую страх верность поэта России и ее горькой судьбе: петербургский Исаакий этим предпочтен константинопольской Айя-Софии и римскому Св. Петру.

В 1921–1922 гг. Мандельштам опять на юге (Киев, Харьков, Ростов, Кавказ), в 1922–1924 гг. поселяется в Москве. Стих. «Умывался ночью на дворе…» написано осенью 1921 г. в тифлисском Доме искусств («в роскошном особняке не было водопровода» – НЯМ), предположительно – по получении известий о смерти Блока и расстреле Гумилева. Центральный образ – соль, как в значении «соль земли», так и «очистительная соль перед жертвоприношением» (на топоре, ассоциации с Раскольниковым). В следующем стихотворении, «Кому зима – арак и пунш голубоглазый…», образы избушки, глиняной крынки, овечьего тепла и пр. соответствуют домашнему, обжитому «эллинизму», как он изображался в статье «О природе слова»; над этой малой жизнью – жестоких звезд соленые приказы (кантовский императив или советская символика?); из этой жизни – два выхода: один для заговорщиков, стилизованных под декабристов или убийц Павла I (пунш, арак – виноградная водка, с корицею вино – глинтвейн; ст. 19–20 первоначально читались: «Есть соль на топоре, но где достать телегу И где рогожу взять, когда деревня спит?» – ср. «заговорщицкую соль» в последней главе «Шума времени»), другой для поэта, причудливое полуязыческое шествие под фонарем на двор к гадалке, чтобы узнать о будущем прежде, чем решаться на поступок.

Прощание с прошлым – содержание стих. Концерт на вокзале (ср. реалии гл. «Музыка в Павловске» в «Шуме времени»; павлиний крик упомянут, потому что в Павловске был павильон с павлиньим вольером). Противопоставляются всесветный мир гниения (розы в парниках; черви в небесах – образ из стихотворения Д. Бурлюка «Мертвое небо», ни одна звезда… – из стихотворения Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…»), вышний мир музыки (Аониды – Музы; рай-Элизиум и не поддающаяся отождествлению милая тень – образы из стихотворений Тютчева «Душа моя – Элизиум теней…» и «Графине Ростопчиной»), между ними напряженный железный и стеклянный мир вокзала (рокот фортепьянный – образ из стихотворения Анненского «Он и я»). Надежда на будущее – содержание стих. «С розовой пеной усталости у мягких губ…»: ср. концовку статьи «Пшеница человеческая» о нравственном возрождении и воссоединении Европы – миф о Европе, уносимой к счастью Юпитером в образе быка; образы стихотворения – из картины В. Серова «Похищение Европы», где в Европе друзья находили сходство с Н. Я. Мандельштам. «Холодок щекочет темя…» – о том, как стареет тело, приближается смерть: Мандельштаму уже за тридцать, лысеет голова, обреченная на сруб, утихает шелест крови (образ из повести Тургенева «Клара Милич» через стихотворение Анненского «Кошмары», ср. «За то, что я руки твои…»). «Как растет хлебов опара…» – о том, как стареет слово, усыхающий довесок прежде вынутых хлебов, но оно еще нужно времени (царственному подпаску при пастухе-вечности?), которое ловит его, как колобка в сказке (тоже выпеченного из мучных остатков). Хлебная образность – караваи-причастия (с херувимского стола), похожие на купола соборов Софии-мудрости, – перекликается со статьей «Пшеница человеческая» и с прославлением домашнего очага в статье «Слово и культура».