Сокол Ясный

– Тут о другом речь. Чуром-вещуном зовут навя, который тебя избрал и желает тебе помогать и наставлять. Без такого помощника волхву в Навьем мире делать нечего. И не мы их находим, а они нас находят. Бывает, дитя еще не родилось, а чур-вещун его из Нави уже высмотрел. Иные рано сказываться начинают: ребенку три года всего, а с ним уже говорит кто-то, и он говорит с кем-то, кого больше не видит никто… И у тебя такой есть, только ты его еще не знаешь. А пора познакомиться!

У Младины забилось сердце. Познакомиться… увидеть и услышать дух, голос давно умершего предка, пожелавшего помогать ей.

– Зверя-мать свою ты уже знаешь, – продолжала Угляна, и Младине не составило труда догадаться, что ведунья говорит о белой волчице. – Пора и с чуром повидаться. Завтра с утра ничего не ешь и не разговаривай больше со мной сегодня. Что будет нужно, я тебе сама все объясню.

Следующим вечером выяснилось, что для свидания с чуром-вещуном нужно прежде всего закрыть глаза. Угляна разожгла в очаге костерок из можжевеловых ветвей – дым от можжевельника привлекает навей и игрецов. Потом расстелила на полу возле печи серое шерстяное одеяльце, на него простынку из тонкого беленого льна и велела Младине сесть.

– В этом тебя принесли, – обронила она.

И Младина поняла, что шестнадцать лет назад ее, неразумного новорожденного младенца, Волчья Мать принесла сюда именно в этой пеленке и одеяльце. Угляна сохранила их; после многолетнего лежания в укладке они источали полынный запах. А она, Младина, вновь вошла в свои детские пелены, чтобы заново родиться уже волхвой.

– Косу распусти, – велела Угляна.

Младина расплела косу и тщательно расчесала волосы. Когда она сидела на полу, они укрывали ее почти целиком, еще волнистые после плетения. Наверное, сейчас она похожа на кикимору, одетую только в украденную сорочку и свои волосы, подумала Младина и едва удержалась, чтобы не рассмеяться. От голода и молчания в течение суток она уже пришла в странноватое состояние, будто душа готова от легчайшего дуновения вылететь из тела – неведомо куда. Тем временем Угляна поставила перед ней широкую глиняную чашу, которую употребляла для гадания, и налила туда воды. Потом платком завязала Младине глаза и бросила на колени что-то мягкое:

– Вот этим голову накрой.

Младина пощупала – под пальцами был длинный ворс волчьего меха, его толстые шерстинки. Пробрала сильная дрожь. Ведь Угляна говорила, что кроме пеленок она была завернута в кусок волчьей шкуры! Кусок был длиной в пару локтей – как раз младенца завернуть. Это он, тот самый… Сбросив эту шкурку шестнадцать лет назад, она из волчонка стала ребенком, дочерью Заломичей. И вот шкурка вернулась, чтобы она, надев ее, сама вернулась в свой истинный род. Уже отгороженная от обычного мира, с этим обрывком шкуры на коленях, Младина ощутила, как проваливается сквозь толщу времени на шестнадцать лет назад – когда она еще неосознанно помнила лицо, руки, голос, запах своей матери… своей родной матери…

– Опусти руку и води по воде кругами, – доносился до нее приглушенный голос ведуньи. – И следи за рукой, будто идешь за ней, понимаешь?

Младина молча кивнула: ей было отлично понятно, как можно следить за рукой, если даже глаза у тебя завязаны и крепко закрыты.

– Духи дивии, духи навии! – заговорил едва узнаваемый голос Угляны, долетавший в ее темноту из неведомых далей. – Собирайтеся, снаряжайтеся, со всех сторон ко мне солетайтеся! С ветра буйного, с листа желтого, с леса стоячего, с облака ходячего! С медведя черного, с волка серого, с сокола сизого, с лебедя белого! Мать-Земля, расступись! Чур-вещун, появись!

Каждое слово гулко отдавалось где-то внутри, и Младина дрожала все сильнее. Но не от страха; казалось, голос Угляны был ветром, качающим березку, а душа Младины – золотым легким листом, который вот-вот оторвет и умчит на край света. Грудь разрывалась под напором томительного чувства, будто скорлупа, из которой выходит птенец; было тяжело и легко сразу, ее ощущения колебались между тяжестью оставляемого тела и легкостью души, уже почти освобожденной. С завязанными глазами, с куском волчьей шкуры на голове, унесшей ее сразу далеко от избушки, она не переставая чертила пальцами круги по воде, и у нее было чувство, будто она одновременно и рисует дорогу, и идет по ней. Сперва холодная, вода становилась все теплее; во тьме перед глазами плыли огненные пятна, как будто уже мерцала где-то поблизости Огненная река… Это не вода в чаше, это сама Забыть-река, пронизывающая Всемирье, несет ее в своих туманных волнах.