Сокровища ханской ставки

Гуннар не знал и этого. Загорский попросил его рассказать, как он нашел голову. Тот при посредстве барона отвечал, что утром, как обычно, все Мяги явились на раскоп и взялись за дело. Поскольку им уже стали попадаться исторические предметы, они почти не работают лопатами, в основном ножами, руками и метлами. Разбрасывая песок метлой, Гуннар увидел что-то странное и круглое, торчащее из-под земли. Обычно в таких случаях он звал хозяина, но в этот раз тот был занят разговором с его превосходительством. И тогда Гуннар решил осторожно выкопать странный предмет самому. Примерно определив его размеры, он взял штыковую лопату и выворотил предмет наружу. Это оказалась голова Саара. Увидев это, его братья испугались и забегали. Их беспокойство заметил хозяин и его собеседник. Дальше господин видел все сам.

– А почему ты пытался спрятать голову Саара?

Гуннар заговорил неожиданно быстр и горячо. Барон хмыкнул. Нестор Васильевич глянул на него вопросительно.

– Этот балбес говорит, что испугался за меня, – перевел барон. – Он говорит, что, увидев голову в раскопе, люди решат, что это я ее туда спрятал…

– Как видим, версия это не такая безумная, как вам показалось, – заметил Загорский.

Движимый страхом за хозяина, Гуннар решил спрятать мертвую голову, но не успел – к нему уже шли барон и его превосходительство.

– Значит, поэтому ты стал драться с Ганцзалином? – спросил действительный статский советник. – Не хотел отдавать голову?

Гигант понурился. Загорский посмотрел на фон Шторна. Тот кивком отпустил работника, Гуннар угрюмо побрел к раскопу.

– Боюсь, после допроса Гуннара ситуация яснее не стала, – осторожно заметил барон.

– Может быть, стала, может, и нет, – загадочно отвечал Нестор Васильевич. – Так или иначе, придется опросить и остальных ваших работников. Надеюсь, они покажут то же самое, что и Гуннар. В противном случае ваши археологические занятия придется временно прекратить…

Глава четвертая. Барышня и дракон

Отец Евлампий был иерей смирный, тихий и никаких особенных духовных дерзновений за собой не знал. Впрочем, иногда он был обуреваем несообразной сану гордыней, но не сам по себе, а в состоянии бессознательном, то есть во сне. Раз примерно в месяц снилось ему, будто бы он, как есть, в иерейском своем звании, почему-то освящает антиминсы[15]. Такой несообразный и прельстительный сон смущал его необыкновенно, но еще хуже того был сон, как он, отец Евлампий, рукополагает во диаконы псаломщика Андрюшку.

Лукавая эта и дикая иллюзия являлась ему примерно раз в полгода. Несообразие ее состояло не только в том, что во диаконы мог рукополагать только архиерей. Несообразным казалось тут все – и возраст Андрюшки, и мозговое его развитие, прямо скажем, далекое от священнического сана. Причиной сего соблазна, по верному предположению отца Евлампия, была тайная гордыня, свившая себе гнездо прямо у него в сердце и время от времени регулярно являвшая себя через сны и видения. Очевидно, это бес, смущавший бедного священника, нашептывал ему мысли о повышении по служебной лестнице. По мнению сего безымянного беса, давно следовало бы отцу Евлампию скинуть иерейские ризы и сделаться протоиереем, а то и прямо архиепископом.

Но, как гласит старая пословица, бодливой корове Бог рог не дает. И хотя сравнивать священнослужителя в сущем сане с хвостатым и безблагодатным животным есть ни что иное, как прямое уничижение, но, как ни странно, Бог поступил с отцом Евлампием почти так же, как и с коровой из поговорки, то есть не позволил ему подняться выше иерейского звания.

В здравом уме и при солнечном свете повышение по службе не нужно было отцу Евлампию, более того, он отмахивался от самой даже мысли об этом и всячески ее отрицал. Однако наступала ночь и разум, освобожденный от дневной ясности, начинал плыть и фантазировать, требуя себе неожиданных и беззаконных привилегий. Вот так, год за годом, в полном почти одиночестве отец Евлампий боролся с соблазном, и чаще был им побеждаем, чем сам его побеждал.

Правда, слова об одиночестве были тут не совсем точные. Был у отца Евлампия близкий человек, собственно, после смерти жены его, матушки Леониды, самый близкий на всем белом свете – дочка Варя. Умница и красавица, могла бы она составить гордость не только обычного священника, но и самого епископа и даже митрополита – при условии, конечно, что оный епископ и даже митрополит после рождения дочки ушел бы в монашеский постриг, а иначе, разумеется, не быть ему епископом, не говоря уже про митрополита[16].