Сокровище господина Исаковица

Из детских воспоминаний отца можно сделать вывод, что они с младшим братом довольно много ссорились. В точности как мои два старших сына и как, по словам Георга, он с моим дедушкой. Насколько я понимаю, отношения между братьями Исаковицами никогда не были особенно хорошими. Георг был на шесть лет младше моего дедушки и, по его собственным словам, маминым любимчиком. Кроме того, он считал, что брат и сестры завидовали его таланту к игре на фортепиано и дорогим урокам музыки, которые ему оплачивали родители. Мой дедушка, объяснял он, завидовал ему особенно сильно и всячески старался выбить у младшего брата почву из‑под ног. Иногда говорил колкости, а иногда отвешивал оплеухи. Однако, хотя братья дрались и ссорились, родители никогда их не били. Напротив, рассказывал Георг, их отец был хорошим человеком и всегда старался помогать детям, как только мог. Поэтому он очень удивился, узнав, что старший брат его так сильно не любил. Правда, признавался он, их отец обладал ярко выраженными взглядами на воспитание детей, которые, вероятно, шли вразрез со взглядами моего дедушки. – Брат всегда был маленьким революционером с собственными идеями по поводу самых разных вещей. Он постоянно пребывал в состоянии войны: с Богом, с миром и со мной.

Услышанное от Георга описание дедушки меня поразило, поскольку именно так я сам вел себя большую часть жизни. Как непримиримый маленький революционер. Как человек, скептически настроенный к общепринятым жизненным установкам и почти автоматически ставящий под сомнение все, с чем сталкивается. Так я прожил долгое время, не пытаясь понять, с чем это связано. Почему я никогда не могу пойти по пути наименьшего сопротивления или почему, стоит мне столкнуться с каким‑либо течением, я чувствую прямо‑таки необходимость пойти против него. Только сейчас, выслушав рассказ Георга о дедушке, я задумался, не являются ли мое почти навязчивое желание ставить под сомнение принятые нормы и поведенческие особенности просто генетически обусловленным рефлексом.

Однако отреагировал на рассказанное Георгом в тот день не только я. Отец тоже изумился, хотя и по совершенно другой причине. Оказалось, он полагал, что его папе крепко доставалось от отца. И что поэтому тот, в свою очередь, поднимал руку на собственных детей. Что он просто воспитывал такими же методами, какими воспитывали его самого. Сообщение о том, что дело обстояло вовсе не так, явилось для него большим сюрпризом.

Мы садимся в машину и продолжаем путь в Квидзын, а я все еще размышляю над тем, как формируются наши личности и жизни и насколько много из этого в каком‑то смысле предопределено заранее. Так я думал не всегда. В подростковом и юношеском возрасте я не придавал особого значения наследственности или среде, а пребывал в убеждении, что смогу создать свою жизнь самостоятельно, по собственному усмотрению. Мне представлялось, что достаточно вскрыть и поломать навязанные мне модели поведения, как я стану счастливым и свободным. И я предпринял много попыток. Отправлялся в одиночку в долгие путешествия, заставлял себя справляться с ситуациями, казавшимися мне страшными, жил в монастыре и учился медитации. Теперь, повзрослев, я способен смеяться над собственной наивностью и одновременно считать ее прекрасной, поскольку она мне все‑таки очень многое дала. Вместе с тем никто из людей не является островом, оторванным от своей истории или окружения. Чем старше я становлюсь и чем больше об этом думаю, тем отчетливее вижу, как происходившее до меня превратило меня в того, кто я есть. Ведь, хотя я долгое время категорически отказывался признавать, что вообще имею нечто общее с остальными представителями еврейского народа, не надо быть специалистом в ядерной физике, чтобы понять, насколько сильно меня на самом деле сформировало мое происхождение.

Это наводит меня на мысль об отце и о том, что ему наверняка пришлось пережить в детстве. Ведь он был ребенком иммигрантов в Швеции – одной из самых однородных в этническом отношении стран мира, причем евреем и немцем одновременно. Я никогда не спрашивал его, каково ему приходилось, а он почти ничего не рассказывал. Но вдумавшись поглубже и опираясь на собственный опыт, я принял как данное, что ему наверняка было трудно. Поэтому его ответ на мой вопрос, травили ли его в детстве, оказывается для меня полной неожиданностью.

— Нет, я такого не припомню.

— А окружающие знали, что ты еврей?

— У меня на шее висела цепочка со звездой Давида, так что они не могли не знать.

Тогда я рассказываю ему о собственных переживаниях в Весбю. Как я помалкивал, боясь сказать кому‑нибудь о своих корнях. Тут уже настала его очередь удивляться.

— Возможно, в мое время дело обстояло по–другому, – говорит он. – Тогда Израиль считался передовой страной, социалистическим идеалом, к которому стремились. Быть евреем было хорошо. Хотя теперь это, в общем‑то, уже не так.

— Значит, тебя не дразнили? – снова спрашиваю я.

— Нет, мы дразнили в основном толстяков.

— Неужели?

— Да, например, толстую Берит.

— Почему же?