Сокровище храма

И я узнал, надежда есть

Для тех, кого ты вытащил из пыли

Своею вечной тайной.

Грехами ты очистил ту порочную надежду,

Чтобы жила она средь армии святых,

Чтобы вошла она в сообщество детей небесных…

Ты одарил человека духом знания,

Дабы радостно восхвалял он твое Имя

И рассказывал о чудесных делах твоих.

Но я, создание горшечника, кто я?

Кто я, замешанный на воде и глине?

В чем сила моя?

Кумранский свиток. «Гимны»

Когда я пишу, все мое тело участвует в этом процессе, оно должно быть в полном согласии с умом. Таким образом, я могу вспоминать каждое слово, каждый шумок, каждый голос. А еще я могу ждать. Ждать — в этом моя работа, исключительно ждать; ждать и молиться — в этом моя судьба. Зов ее так силен, что я буквально умираю от непреодолимого желания соединиться с ним, и сегодня я, вероятнее всего, был бы мертв, если бы некий знак не вытащил меня из грота, где я уединился; я и не подозревал, что знак этот послала мне судьба и что История, которая намного сильнее меня, позвала меня туда, в Иудейскую пустыню, в самое сердце Израиля, предоставив мне роль, единственную в своем роде, загадочную и священную.

Вместе с Джейн мы собирали все элементы, которые помогли продвинуться в нашем расследовании. Теперь мы знали, что профессор Эриксон занялся поисками сокровищ Храма после того, как нашел в пещерах Кумрана Медный свиток. Желая завладеть вторым свитком, он сообщил самаритянам о рождении Мессии на земле Иудеи, поведал им, что приближается Конец Света. Другими словами, Эриксон, чтобы узнать о приходе Мессии к ессеям, должен был общаться с ними. Но каким образом? И какова роль франкмасонов в этих поисках? И особенно: кто убил Эриксона? Разве что самаритяне, почувствовавшие себя обманутыми после того, как увидели, что Конца Света не предвидится? Или кто-то из членов экспедиции, самолично возжелавший завладеть сокровищем Храма? А может быть, Кошка, похоже, хорошо знакомый с масонами? Как бы то ни было, ключ к загадке находился в пергаменте, в его содержании, в одном из манускриптов, писанных две тысячи лет назад.

В эту ночь к моим сомнениям добавился еще и непрошеный страх. Один в номере отеля, я напевал вечерний псалом, проникавший в сердце; ритм был замедленный, ритм мелодии без слов — успокаивающий и полный неги; но печаль не отпускала меня. Напев этот был о правде и неутолимой жажде, он обращался к Богу, недостижимому для меня, к Богу неуловимому, который бежит от меня и исчезает, едва явив себя. Да, напев этот был напевом желания.

Я ждал Его, о, как я Его ждал, уши мои настораживались при малейшем шорохе, все тело трепетало от ожидания. Ибо я уже познал несравненную радость, да, я познал наслаждение, а теперь приходило время самого глубокого и таинственного отчаяния — отчаяния от бесплодного ожидания, от угасающего пыла, от неутоленной страсти. И голос срывался на плач, становился жалобным стоном, из глаз моих текли слезы, потому что я познал разлуку и был один, разлучен и одинок, и сердце кровоточило от этого. И я — гордый, надменный, непонятый, я превращался в открытую рану, раскрывавшуюся все шире и шире; я стал сплошной раной.

Транс… танец, пляска моей души, и пение, и все быстрее и быстрее; ритм не теряется, но и не остается прежним. И вдруг в крутом повороте возникает радость сродни счастью, но счастье второстепенно, радость — главное. Однако счастье, каким бы оно ни было, объединяет сердце и душу, сливая их в одно, нечто торжественно-печальное. И это слившееся становится прекрасной скрипкой, звуки которой благоуханнее ладана, она надрывается, плачет и вздыхает. Душа моя печальная, ностальгическая, как скрипка, разъединяется с сердцем, которое танцует под ее звуки, скандируя напевные слова; танцует сердце, приподнимаясь и опускаясь; так поднимись же и душа моя, поднимись в бесконечном ритме — выше, выше, еще выше… Ноги мои не поспевают за ней. Так поднимайся же, душа, к красотам, влекущим тебя, заставляющим дрожать…