Сокровище тамплиеров

В первую очередь в глаза Андре бросилось высокомерие Рашида аль-Дина: оно угадывалось и в том, как имам держал голову, и в том, как продуманно, дабы произвести должное впечатление, обрамляли лицо мусульманина ниспадавшие концы чёрного тюрбана. Ещё в Рашиде чувствовалась нетерпимость — она читалась в изгибе губ, даже в обвисших мешках под холодными, безразличными, ничего не выражающими глазами. Гордыня занимала не последнее место в характере этого человека (хотя Сен-Клер не мог сказать, почему у него сложилось такое впечатление). Гордыня — и чудовищное тщеславие. Тщательно скрываемое и категорически отрицаемое, но ясно проглядывавшее за флёром безликого смирения вместе с насмешливым презрением по отношению ко всем, кроме себя самого.

Андре Сен-Клер решил, что Рашид аль-Дин, Горный Старец ассасинов, ему очень не нравится и что он, Андре, не желает иметь с имамом никаких дел, даже по приказу совета ордена Сиона. И едва у молодого рыцаря мелькнула эта мысль, как шиит медленно повернулся и удалился, а стражи почтительно затворили за ним двери.

* * *

Алек вышел из дома примерно через час. Вид у него был хмурый.

Андре грелся у сторожевого костра, разложенного во внутреннем дворе, а когда кузен подошёл к нему, первым делом спросил по-французски про Рашида аль-Дина.

— Услышав от меня, кто ты такой, он вышел, чтобы на тебя посмотреть, — ответил Алек. — Ты его видел?

— А как же. Он стоял в пяти шагах, сверля меня взглядом.

— Ну и что о нём скажешь?

Андре настороженно огляделся. Во внутреннем дворе было десятка два людей, не меньше половины из них собрались вокруг костра.

— Кто-нибудь из этих людей говорит по-французски?

— Маловероятно.

— Но не столь маловероятно, как то, что мы говорим по-арабски?

Алек быстро ухмыльнулся и покачал головой.

— Это разные вещи, кузен, поверь. Мы с тобой выучили их язык, чтобы общаться с ними ради достижения собственных целей. У этих людей такого побуждения нет. Они по большей части просты и неграмотны, редко покидают свои горы, а главное, они фанатики. Они презирают нас и всё, что мы олицетворяем. Аллах и его пророк нас не признают, потому и здешние жители видят в нас неверных, безбожников. С чего им пятнать себя изучением нечестивого языка грязных неверных? Готов поклясться, по-французски они не говорят и не понимают.

— Тогда я скажу, что думаю о вашем Горном Старце. Я считал, что он один из безупречных божьих людей, но нет. Он, конечно, ревнитель веры, но ещё и фанатик в том смысле, в каком ими были Нерон или Тиберий. Самовлюблённый, полностью убеждённый, что люди способны обрести спасение и благодать лишь с помощью его заступничества. Он делает всё, что в его силах, чтобы разжечь войну ради собственных целей и ради собственной выгоды. Он преисполнен самоуверенности, нетерпимости и ненависти. Он проповедует слепое повиновение и от имени Бога призывает убивать. Он безумен, и ему нужно обращать в безумцев других людей, чтобы они, полагая, будто служат Богу, яростно сражались во имя его амбиций. С первого взгляда я почувствовал к нему отвращение, и меня тошнит от одной мысли о том, что придётся иметь с ним дело — всё равно когда и по какому поводу. А в остальном он весьма импозантен, хотя и смахивает скорее на акулу, чем на человека.

Алек приподнял бровь.

— Да, вижу, он произвёл на тебя впечатление. Интересно, какие мысли пробудил в нём ты.

Андре безуспешно попытался скрыть быструю ухмылку.

— Я верю в первое впечатление, кузен, оно редко меня обманывает. А что он думает обо мне, мне всё равно. Но о чём вы с ним говорили?

Несколько мгновений Алек молчал, словно размышляя, не поспорить ли с Андре о Старце, потом пожал плечами и очень недовольно произнёс:

— О многом, в том числе о том, о чём мне не хотелось бы говорить. Первым делом выяснилось, что я впутался в историю, о которой даже не подозревал. Я не сделал того, что сделал бы на моём месте любой дурак: не проверил, насколько моё понимание ситуации соответствует действительности, прежде чем ринуться действовать. Я сам поставил себя в дурацкое положение, не зная того, что следовало бы знать. И, как всегда бывает в подобных случаях, я разъярился на собственную ошибку как раз тогда, когда никак нельзя было поддаваться чувствам. Проклятье! Я всё ещё в бешенстве, хотя, честно говоря, мне некого винить, кроме себя самого.

— А что стряслось? Никак не пойму, о чём вы.

— О Конраде и тамплиерах. О де Монферрате и о де Ридефоре. Во имя стоящих передо мною целей я старался не объединять их в разговоре, тем более что ныне один из них мёртв. Но как только я изложил дело, Синан пришёл в ярость — я понял, что где-то дал маху. Конечно, скоро он просветил меня на сей счёт, причём услышанное оказалось для меня полной неожиданностью. И не важно, что во время описываемых событий я был в плену: в первую очередь я занимаюсь тем, что добываю нужные сведения, и такие ошибки просто недопустимы.

— Я по-прежнему не понимаю, о чём речь.