Сокрытые лица

– Быстрее, быстрее! Что там граф Грансай сотворил, не наше дело! Быстрее! Я должна доложить об этом князю.

– Это я, Сесиль, – сказала она, стуча в дверь каюты Грансая.

Грансай отпер.

– Что случилось? – спросил он, тут же заметив совершенно потерянный вид Сесиль.

– Что случилось? – повторила она зловеще. Обвила его руками, которые вдруг стали не слабее мужских, и повела графа к медлившему лучу света из иллюминатора. – Идите сюда, – сказала Сесиль, – идите к свету. Хочу видеть вас, мне интересно, что у вас будет с глазами, когда вы услышите то, что я собираюсь вам сказать. Смотрите на меня… ну же, Эрве!

Канонисса, скрученная вторичным приступом подагры, подобралась ближе – мучительно, однако прытко хромая.

– Д’Ормини арестовали? – осторожно предположил граф, но Гудро помотала головой с жуткой улыбкой безумицы, и он тут же вообразил худшее. – Понятно, – сказал он, – он попытался сбежать, стрелял в полицию и…

Сесиль Гудро все качала головой, но теперь уже медленнее и горше, и наконец произнесла, чеканя каждое слово:

– Он убил себя вместо вас и затопил судно.

В этот миг канонисса пала на колени, издав горестный вопль, похожий на столь человеческий, почти детский плач дельфина, которого только что вынули из воды, и зарылась лицом в фартук, пытаясь задавить рыдания, рвавшиеся из нее чередой припадочных, кратких, затихающих рывков, что начинались вновь тем же воплем с каждым приступом слез. Чтобы сподручней было предаваться отчаянью, канонисса села. Сесиль Гудро с навязчивым упрямством, кое недавняя доза опия, несомненно, сделала запредельным, вцепилась Грансаю в лицо и клешнями ладоней давила и мяла кожу вокруг сухих мечтательных зениц графа, будто подобным беспокойным массажем надеялась обнаружить хоть какую-то слабину в его бесстрастности. Она все повторяла жалобно, уговаривая и умоляя одновременно:

– Ну же, ну, плачьте! Плачьте! Почему вы не плачете!

Грансай сносил эти излияния со стоическим безразличием, но вот внезапно поймал руки Сесиль, стиснул ее маленькие мертвенные запястья, только того и ждавшие, одной властной рукой и сказал:

– Почему вы хотите, чтобы я оплакивал деянье, кое наполняет меня гордостью за друга?

Сесиль вырвала одну руку из хватки, теперь уже пылкой, потянулась погладить локон седеющих волос графа, столь редко взъерошенного, и, со слезами на глазах заглянув в те, что отказывались плакать, сказала графу с бесконечно нежной нотой упрека:

– Видите, как… Бедный д’Ормини! Нам больше не придется выслушивать его дурно пахнущие секреты!..

Затем она резко развернулась и стремительно приблизилась к зеркалу, поправляя вуаль, будто изготовилась уходить.

– Вы же не собираетесь меня сейчас бросить?

Гудро слегка повернула голову к графу и, глядя на него сквозь вуаль, уже укрывшую ей лицо, ответила:

– Собираюсь! Я остаюсь.

– Д’Ормини желал, чтобы вы ехали с нами, мы хотим, чтобы вы отправились с нами в Америку! – немощно приказал Грансай.

Сесиль сдержанно отозвалась на эту слабость – торопливо открыла сумочку, прихваченную ею с собой, извлекла оттуда несколько дивных жемчужных ожерелий и швырнула их на кровать жестом, исполненным усталости.

– Вот, – сказала она, – наденьте на свою канониссу. Вам может пригодиться. Мне ничего больше не нужно. Это подарки в фасоне д’Ормини, понимаете? Они принадлежали его любовнице, графине Михаковской, а та отдала их мне. Помните того бедного ангела? И вы знаете, как ее заставляли ловить каждую жемчужину зубами!

– Да, я слыхал эту историю, но никогда ей не верил.

– Так вот это чистая правда. Д’Ормини связывал ей руки за спиной, она вставала на колени… Какое это имеет значение – и сейчас, и вообще?

Сесиль Гудро вновь стала собой. Придав разговору бо́льшую будничность, она надеялась заставить Грансая принять жемчуг, но тот уже сунул ожерелья обратно ей в сумку, а она вновь достала и бросила на кровать.

– Это не самоотречение – не ехать с вами, – продолжила она. – Сердце говорило мне все это время: «Неправильно это! Неправильно уезжать!» Я возвращаюсь в Париж – в мое опийное логово, к зеленому мху, в семейный склеп! Не боюсь его больше. Останусь с покойниками.

В этот миг взревел гудок к отплытию. Затяжной, и, когда он умолк, Грансай повторил, уже понимая, что его попытки изменить ее решение безнадежны:

– Наш отъезд уже стоит д’Ормини его жизни. Вам всего-то и нужно снять вуаль – и ваша судьба изменится. Мы здесь в полной безопасности. Я полчаса проговорил с капитаном. Вы потом не сможете уехать, даже если пожелаете.

– Не пожелаю – я никогда не стану отделять себя от своих чувств, – повторила Сесиль торопливо.

– Я знаю, – сказал Грансай, словно пытаясь дать себя уговорить, – к той стране у вас нет никаких сантиментов.

Сесиль Гудро подошла к нему близко, уже готовая уйти, и сказала с огорошивающей игривостью:

– Что вам известно о моих чувствах? Вы никогда не задумывались о том, что, быть может, я в вас влюблена? – Она рассмеялась с таким искренним обаянием, что, казалось, помолодела лет на десять. Отбросила вуаль. – Как бы то ни было, поцелуйте меня!