Сокрытые лица

Золотую узду взбалмошной кавалькады его похоти, запряженной катающимися в грязи пантерами его извращенности, теперь держала Сесиль Гудро, но одно-единственное созданье, казалось, напротив, отделяет себя от этой его части, столь истерзанное низменным алканьем, одно-единственное созданье, всякий раз восстающее все триумфальнее из каждого следующего испытания его все более требовательного желания, одно-единственное созданье, теперь казавшееся ему полубожественным – Соланж! Соланж де Кледа, проложившая к нему путь через все преграды его гордости, вооруженная лишь достоинством и красотой нагого образа, прошедшая сквозь глубокие, тернистые пропасти, отравленные гадюками возмутительной несправедливости презрения, в кою граф попытался заточить ее. Да! Он более не скрывал от себя – с тех пор, как взошел на этот корабль, и его дух, так долго сосредоточенный на трагедии страны, теперь вновь имел досуги заняться Соланж, – осознал глубокое искреннее раскаяние за свое бесчеловечное, суровое и безжалостное поведение по отношению к единственному существу, кое, он знал, обожало его со всепоглощающей страстью.

Соланж де Кледа! Теперь он видел ее совершенным, прозрачным фонтаном Людовика XIV, в котором все свойства ее натуры архитектурно перевоплотились в драгоценные металлы, и их «оседлал» ее дух, и они же служили ей и украшеньем, и пьедесталом. Он смотрел на нее – и ее не видел: выточенные из небесной геометрии, в прозрачности ее видны были только «шелка» хрустального кристалла ее души. Но если из-за своей прозрачной чистоты дух Соланж казался ему все более недостижимым чувствам, все, что можно было бы назвать украшением «ее фонтана», более не казалось ему столь же светлым и добродетельным. Напротив, каждый листок ее скромности и каждая гирлянда ее изящества, вырезанные с величайшей точностью и искусностью, как у редкого ювелирного шедевра, так, что скульптурные детали, изысканно выполненные в матовом металле оправы, лишь оттеняли гладкую незамутненную кристальность сосуда, размещенного в сердцевине ее глубинной сущности. Какую беспощадную и незаслуженную строгость он ей выказал! Она хотела за него замуж? Что в том дурного, если желанно исключительно по страсти? Чего бы сам он ни сделал ради того, чтоб иметь хоть гран власти над душой своей страны, коя – быть может, чтобы наказать его за гордыню, – в отместку подвергла его равной несправедливости тиранических печалей изгнанничества!

Соланж могла бы стать несравненной супругой, как и д’Ормини, вероятно, был ему одним из лучших друзей, а он и не подозревал об этом, как и Сесиль Гудро располагала демоническими достоинствами, столь же способная будить мучительные чары его пороков.

А корабль все плыл в однообразном ритме машин. Глаза графа, всегда незрячие к требованиям его упрямой натуры, благодаря недавним переживаниям наконец открылись. Но не слишком ли поздно? По мере того как мили Атлантического океана невозмутимо и ежечасно пожирало его путешествие, размолвка с Соланж все более казалась ему каплей соленой воды – она все уменьшалась и вот уж испарилась, не оставив никакого иного следа, кроме чуть горьковатого вкуса.

«Я никогда никого не любил, кроме нее», – повторял про себя Грансай. И пообещал себе: как только доберется до Америки, завяжет с ней любовную переписку. Сможет ли она приехать к нему? И этот человек, не уделивший ни единой мысли бедному Фосере, не проливший ни единой слезы по самоубийству д’Ормини, теперь с безбрежным чувством вспомнил последние слова, услышанные от Соланж, когда он, так жестоко с ней обойдясь, спускался по лестнице, не прощаясь. «Молю, берегите себя!» Отказавшись от любых попыток оправдаться, она думала только об этих словах, произнесенных так любовно, так пронзительно, с такой материнской нежностью.

И пока «Франсуа Коппе» один за другим оставлял позади эфемерные пенные вихри этапов своего пути, граф Грансай, выбираясь к дневному свету из своих черных тиранических чувственных фантасмагорий, неслышно двигал губами, бесшумно повторяя: «Молю, берегите себя!» Чтобы увлажнить его глаза, потребовался целый океан горечи: «Горечь и бесчестье войны должны были вырвать меня с корнем, чтобы заставить почувствовать, как вы укореняетесь в моем сердце, Соланж де Кледа!»

Перевернутые образы морских волн текли по подволоку его каюты. Граф закрыл глаза и с непривычной, сверхэстетической зрительной остротой увидел кавалькады и победы, похожие на описанные в «Le Rêve de Poliphile» и изображенные Пьетро делла Франческой. Если желал он рассмотреть деталь этих видений в свое удовольствие, ему достаточно было сжать мышцы век. Это усилие словно фокусировало оптическую диафрагму его сновидческих грез и позволяло расшифровывать таинственные надписи на каждой реликвии, упиваться резными цветочными узорами на золотых спицах колесниц в колесах, что вращались на втулках из черного агата, в которых он отчетливо различал несколько белых прожилок.