Сокрытые лица

По возвращении в Америку Барбара Стивенз, Вероника, Бетка и ее сын, в сопровождении мисс Эндрюз, обитали во владениях Барбары посреди пустыни, близ Палм-Спрингз. Там, вокруг их дворца-асьенды, ничто не напоминало о мшистой, регулярной растительности Франции, а было лишь пространство, беспорядочно усыпанное валунами, глядящими в небо пустыми провалами. Барбара почти не выходила из дома, вынужденная исцелять обострившийся сердечный недуг деликатными предосторожностями, Вероника же почти все время была на воздухе, измождая сердце галопом, топча, как говорится, сердце свое конскими копытами, что высекали искры из камней, кроша их в куски грубого турмалина и пугая величественных царственных ящериц, мягких, как «сердцевина полированных турмалинов», и те проскакивали невредимые меж игл старых кактусов, раненых в бок. Ежевечерне эти кактусы собирались в компании смерзшихся жестов «viae crucis» [45] и «сошедших с креста», вырисовываясь оттененно закатными агатами.

Вероника скакала на своей гнедой лошади, склонив округлый лоб угрожающей волютой упрямства, а перламутровый пинцет ее бедер сжимал животному бока и сплавлялся с ними в жемчужном единстве пота кентавра. Так она и жила, выезживая свою химеру и храня совершенную верность образу «человека с сокрытым лицом», а между темной, сырой глубиной подвала в доме на набережной Ювелиров, где они узнали друг друга, и обожженным, сияющим грунтом, над которым конь ее нетерпения вздымал надежду, была лишь пустыня, героическая засуха любви. Еженощно созвездие из трех бриллиантов креста, что она отдала ему, дрожко являло себя в небе. В каких широтах плыл сейчас к ней этот крест? Ибо в нерешительностях сердца ее сиял он по-разному. Всей своей целительной слюной, высушенной жестоким испытанием скачки, Вероника стирала следы шрамов, иссекавших лицо ее героя, один за другим, чтобы скорее оно освободилось от защитных объятий шлема – и вскроется он, как яичная скорлупа. И тогда он явится к ней без единой стигмы, кроме достославных. (Галопом, галопом, галопом! Бред галопа, шпоры, седла целомудрия, горечи и ветра – всё хлестать!)

Две завесы вскоре поднимутся над далеким горизонтом трагической Вероникиной жизни. Первая черна, на ней надпись: «Нет ничего вернее смерти». То завеса оплакивания ее матери – Барбара умерла от сердечной болезни через месяц после прибытия в Америку. Вторая из завес – чистый белый стяг, он сильно пах сандалом, и на нем читались четыре греческие буквы, начертанные переплетением вышитых цветов: «IMHN» , что означает девственность . Сия завеса опустилась пред фонтаном, дабы скрыть то, что за нею, а там была Вероника, и порванная вуаль ее – на теле этого фонтана в человечьем обличье Адониса. В припадке застенчивости и девственной скромности Вероника расцарапала и раскровила его лицо, и он теперь таил его в стыде, под маской двух миртовых ветвей.

Смерть Барбары Стивенз пробудила спавшую в Веронике дочернюю любовь отсутствием горя – так церковные колокола иногда пробуждают нас лишь в миг, когда прекращают звонить. Вероника теперь любила мать, потому что столь мало отдавала себе отчета в ее жизни и так безучастна осталась к ее смерти. Поскольку смешение чувств не застило ей глаза, Вероника могла созерцать, «каково это», и смерть увиделась ей похожей на образ мужчины с сокрытым лицом. Так ее страсть стала опасно болезненной, растущая любовь и преклонение перед матерью слилась со страстью к нему, а его существование теперь казалось ей столь же неоспоримым, как смерть ее матери, чье лицо, до сих пор столь незначительное, уже почти исчезло, а вот сладость этих двух чувств казалась ей равной. Крестик оттенили зловещие отражения затмения и звезд Венеры, и каждый малый бриллиант вновь стал гвоздем Христа распятого.

Словно смерть Барбары Стивенз, нисколько не утишив безудержного беспокойства дочери, лишь довела ее безумство до чрезмерности, равно как и обострило ее мании. Ее необщительность также стала нездорово вспыльчивой. Вечерами, возвращаясь со своих бешеных скачек по пустыне, Вероника взбегала наверх и запиралась у себя в комнате, будто боясь, что кто-то ворвется и потревожит ее грезы. Пренебрегая любыми приличиям, она проходила крытую веранду, кишевшую юристами, газетчиками и дельцами, насквозь, хоть те почем зря целыми днями ждали ее аудиенции. Словно одержимая злыми духами, с нахмуренным лицом, Вероника всякий раз исчезала, как порыв ветра, едва отмечая чье-либо присутствие мановением руки, стискивавшей стек. К счастью, полная и беспредельная преданность Бетки, решительно поддержанная мисс Эндрюз, частично восполняла совершенное безрассудство Вероники. Бетка взялась приглядывать за обширными интересами богатой наследницы и с большой мудростью управляла имуществом подруги. Но Вероника, вовсе не благодарная ей за долгие часы труда и ее жертвы, на все это смотрела с подозрением. Да, у Вероники развилось глубокое неприятие Бетки: Бетка лезла в ее дела, хотя Вероника понимала, что та делала это исключительно ей во благо; у Бетки отросли громадные груди; она пыталась вызнать у Вероники о ее тайных чувствах; она слишком обожала собственное тело; она… Но в первую очередь отвращало то, что Вероника упорно отказывалась делиться своей страстью – никогда, ни разу не снизошла Бетка до того, чтобы разобраться в Вероникином зарождающемся умоисступлении.

На самом же деле Бетка провинилась лишь в том, что именно недопущенье никаких сердечных излияний и было единственной причиной, по которой она хотела Веронику в друзья. «Какая жесткость!» – бесилась Вероника, а Бетка всякий раз маялась и говорила себе: «Как же она всегда из кожи вон лезла, лишь бы не говорить о нем – о человеке с сокрытым лицом!» Вероника, со своей стороны, из чистой гордости, скорее умерла бы, чем сама завела разговор о предмете, столь ожесточенно нелюбом ее подруге; выходило так, что Баба, исключенный из их общей жизни, был словно Беткин любовник!

Так и вышло, что их обоюдное сдержанное молчание об одном важнейшем субъекте разделило их, сделало их дружбу, и без того жесткую и взбалмошную, еще более взбалмошной и пронзительной, чем прежде, ибо становилась она все более неудовлетворяющей, ершистой, драгоценной и насыщенной несчастьем, как алмаз с несколькими каплями желчи в сердцевине. Бетка страдала молча, истерзанная тысячей и одной пытками всех ревностей, не к Бабе, коего забыла, а к множеству центробежных удовольствий набрякших кровью дуг, составляющих мужчину, которые, знала она, держали Вероникин сторожкий, цельный и чистый биологический организм в состоянии непреходящей грезы ожидания, тогда как сама Бетка чувствовала, будто все больше ускользает от своей жизни. Да, мужчина, готовый появиться в любую минуту, поневоле становился ее, отказавшейся от мужчины ради подруги, врагом – хуже того, ее палачом. Бесстрастное он созданье со стертыми чертами, выбранное Вероникой, или другое, с более подлинным лицом, – не имело значения, и как же она его уже ненавидела! Ибо этот мужчина, в силу чувства Абсолюта у ее подруги, должен был ознаменовать собой необратимый конец всему, что было между ней и Вероникой, и этот конец станет началом их ненависти – она возненавидит Веронику, но возможно ли это?

Ожидая появления этого мужчины, Вероника и Бетка уже бессловесно ссорились из-за их ребенка, ребенка Бетки, и, словно на древней камее, изображающей сцену обрезания, обе в профиль, одна держит младенца за руку, другая – за ногу, но руки их, хоть и симулируют ласку, на деле сдавливают детскую плоть будто жадными клешнями. Как им делить его, не различающего их в обожании, словно они для него – одно? Двое, коим должно быть одним! Одним для него, для них – двое!

Что ни вечер между Вероникой и Беткой разыгрывалась маленькая драма, а за ней – горькая мандариновая долька примирения, и эта постоянная битва постепенно брала верх над их дружбой. Однажды Вероника обошлась с Беткой жесточайше, подвергла ее своим беспредельным капризам и зашла так далеко, что выставила из дома – лишь для того, чтобы немедленно умолить остаться, довести до слез, утешить, вновь заставить расплакаться, и тогда Бетка, переполнившись отчаянием, воскликнула злобно:

– Никого свирепее девственницы не бывает! – И говорила она правду, ибо у девственниц острые зубы-гарпуны, а их рты – гнезда стрел, выточенных из жидкой слизи, которые носят купидоны в колчанах на ремнях через плечо.

В другой раз дело приняло еще более серьезный оборот, когда Вероника с треском хлестнула ребенка по ногам своим стеком. Тут же поглощенная раскаяньем, она выскочила вон, прыгнула в седло и унеслась в ночь в сильную песчаную бурю, и Бетке пришлось гнаться за ней из страха, что Вероникино неуравновешенное состояние может толкнуть ее на что-нибудь отчаянное. Наконец догнала. Глаза Вероники, умытые светом новой луны, казалось, больше не видят, их запорошило песком. Бетка впервые осмелилась сказать ей:

– Если продолжишь думать о своем жутком инвалиде, погибнешь. Ты знаешь, я скрывала от тебя, что понимаю кошмарную суть твоего помешательства, и ты уже ненавидишь и меня, и моего сына из-за него – того, чье лицо ты никогда не видела, чьего голоса никогда не слышала.

– Знаю, я больна. Мне нужен врач, но не лечить меня – найти мне его, вот чего я хочу! Хоть и безумна!

Вероника произнесла эти слова в припадке неприятия, но при этом стала спокойна, как раскаленное докрасна железо, когда белеет, – стала тихой и сосредоточенной, как слепая статуя безумия, зачарованное помешательство, созерцающее свою химеру… Затем повторила:

– Мой врач поможет мне найти его! Оставайся здесь, береги себя и своего сына. Ты дура. А я уезжаю искать своего жуткого инвалида… Я жажду распада. Даже когда была маленькой, любила кукол без голов. Насекомые тоже – я понаблюдала за ними в пустыне. Распад – прекрасный мираж! Благородством наделены лишь расколотые боги, увечные Аполлоны да безносые лица философов. А ты, как святая Агата, на которую я смотрю каждую субботу в миссии, – каждый раз, желая любить тебя, хочу отрезать тебе груди!

На следующий день Вероника уехала одна в Нью-Йорк, а Бетка, дитя и мисс Эндрюз остались в Палм-Спрингз. Вероника роскошно устроилась в особняке на Парк-авеню, унаследованном от матери. Там всегда было слишком чопорно, а ей хотелось окружить себя ласкающими, теплыми интерьерами, сплетенными из травинок причуд и пушинок иллюзий. Ее подростковая женственность свешивалась из окон ее души. А душа, как горлица, прилетала и улетала, принося волокна брачной соломы в клюве. Словно Вероника вила гнездо – а с ее почти животными инстинктами так оно и было.

Сухонькие птички – антиквары – носили галстучные булавки в жабо и церемонно помогали ей вить ее гнездо, прыгая вокруг ее богатства с охапками фарфора, как с редкими яйцами, в ничего не бьющих менуэтах. Жестокая жизнь амазонки, которую она недавно вела, теперь казалась ей адом Тантала, где ее созревавшее тело украдкой и отчаянно стремилось порвать себя на части, но безуспешно. Довольно камней, острых, как ножи! Хватит пустыни любви! Свободна, свободна в конце концов от Бетки, от ребенка, от лошадей, от солнца и выжигающего ветра, что все еще цеплялся за кожу ее щек, а на зубах скрипел сухой песок речных снов, обещавших ее засухе Нил! «Теперь я готова к распаду, я желаю избавиться от «этого». Но война вновь взяла верх, на этот раз втянув ее страну, и Вероника почувствовала, как холодный нож Японии погружается в плоть ее личной задачи, прорезая щель для ледяной воды, что затопила желанную ей прореху – лишение невинности.

Ее гнездо было завершено день в день с Пёрл-Харбором. И в вихре черного дыма, со стальными скелетами американских кораблей, перекрученных и сдавленных, как лучи громадной умирающей морской звезды, опрокинутой под беззвездным небом, Вероника почувствовала, как решение о ее личной жертве стране касается ее тела флагами древних побед, а воля ее трепещет, как звездно-полосатое знамя. Ибо не только любила она свою страну, она с ней отождествлялась. Фонтан Адониса? Гробница Адониса? Он, только он! Живой или мертвый, подлинный или ненастоящий, оставался лишь он, единственный и неповторимый, в ее мыслях, теперь – тем более, ибо ее лицо тоже будет сокрыто войной: в миг, когда щель ее рта изготовится раскрыться, ее покроет белая мембрана плевы жертвенности, задыхающаяся маска, что придает оккультности лицам хирургических медсестер.

Ибо Вероника решила стать медсестрой и специально попросила определить ее к тяжелораненым. Она хотела оказаться поближе к войне, к острейшему и режущему, что могла война дать. Кроме того, за два месяца, что она провела в Нью-Йорке, городские источники соблазнения быстро себя исчерпали. Как часто за это время она говорила себе, экспериментируя с цинизмом, который ей совсем не шел: «Наконец-то можно отдохнуть от изнурительной муки здоровья и свежего воздуха – в крепкой буржуазной манере ударить по печени в утешительной, живительной атмосфере ночных клубов, с соломинкой, приклеенной в углу рта, потягивая алкогольный напиток, и пусть он выворачивает мне желудок, зато дает в день полтора часа иллюзии, что я умна!»

И вот Вероника с отвращением выронила эту соломинку изо рта и вместо обхода ночных клубов начала навещать доктора Алькана, психиатра, с которым завела дружбу, познакомившись с ним на корабле «Экскалибур», привезшим их обоих в Америку. Она хотела от него двух вещей: помощи в восстановлении душевного равновесия и протекции для устройства на работу в госпитале.

Доктор Алькан красив не был, но мог соблазнять живостью ума, создавая впечатление, что он все время играет в прятки с разумом на слишком оголенных и плоских просторах своего лица, облагороженного постоянным брожением мысли. Но сама Вероника слишком увлеклась психоанализом, чтобы стать жертвой своей естественной и непреодолимой тяги к «переносу» и смогла ограничить свою нужду часто видеться с врачом – иногда и дважды в день – к простой преданной дружбе, которой, однако, ей, как она понимала, придется в немалой мере посвятить себя, быть может, даже с избытком, как только доктор того потребует.

Все, что жаждала высказать – но так и не сподобилась – Бетке, кою обожала и почти готова была за это ненавидеть, она теперь могла и даже должна была рассказать Алькану, к которому не имела никаких иных тяготений, кроме тех, что поставляли исповеди ее бредовых фантазий – вечный навязчивый сюжет про человека с сокрытым лицом. Эти откровения в неразборчивости исповедальных привычек ежедневно приближали ее к нему, и привычки эти постепенно делали их встречи все более и более обязательными и, что еще хуже, незаменимыми. И действительно: кто еще мог бы слушать ее со столь пронзительным пониманием? И потому объявление Алькана посреди их лечения, что он вскоре уезжает в Африку, к французским войскам, воевавшим в Сирии, оказалось для Вероники таким ударом, и столь силен ее отклик, что, казалось, она не в силах справиться с огорчением. Чтобы приучить ее к мысли, что их сессии вскоре вынужденно завершатся, они решили проводить их с бо́льшими промежутками, уменьшая до строгого минимума. Вероникину меланхолию теперь озаряли открытые огни ночей непрестанного бдения, когда бессонница, с вечно открытыми глазами, в которых гнездились осы, неотлучно сидела подле, облаченная в долгополую рясу, из-под которой капали четки часов.

Алькан настаивал, чтобы Вероника вернулась в Палм-Спрингз, но та все менее могла думать о месте, где бестрепетно умерла ее мать. Что сталось с той силой, с той волей, с безупречным горделивым здоровьем породистой лошади, делавшей из Вероники неприступную душевную крепость? Воля предполагает, а подсознательное располагает, и вместо живой смелости, которую она себе обещала, вышло так, будто башни ее души при звуках войны вдруг рассыпались, подобно стенам Иерихона, рухнувшим от пения труб Маккавеев. Безликий рыцарь наважденья осадил ее дух и уже завершил семь положенных кругов вокруг твердыни ее девственности. Отбытие Алькана откладывалось день за днем, и эта неопределенность стала для Вероники хуже чего угодно еще.

Так прошел год, умственное состояние Вероники постепенно обрело устойчивость, погрузившись в туманную неразбериху памяти и воображения. Эти симптомы эндемической болезненности стали, по мнению Алькана, все более тревожащими с тех пор как Веронике «понравилось» искать прибежища в объятиях ее душевного недуга, как на утешительной груди единственного решения.

Андре Марион и Алькан встретились в половине первого пополудни, в мужской час краткой выпивки в баре «Король Коул» гостиницы «Сент-Риджис».

– Что пьете? – спросил Марион.

– Только что заказал «Дюбонне». А вы что будете?

– А мне «старомодный», – ответил Марион бармену Доминику. Затем, вздохнув, повернулся к Алькану: – Видите ли, я привыкаю. Виски, вода и сахар. Не так тошнотворно и делает, что обещает. Я это понял год назад.

– Но скажите мне, старина, – сказал Алькан, – знаете ли вы, кто здесь?

– Столько людей! – ответил Марион с печалью.

– Так вы знаете, кто здесь? – настойчиво и взбудораженно повторил Алькан.

– Кто? – спросил Марион.

– Граф Грансай!

– Невероятно! – воскликнул Марион.

– Я вчера его встретил в Музее Фрика, – победоносно объявил Алькан, быстро перемешивая «старомодный» Мариона стеклянной коктейльной палочкой.

– Его же объявили погибшим, – возразил Марион, грызя ломтик картофеля.

– Знаю, касабланкская газета даже напечатала новость, что он взорвал себя на борту яхты Ормини.

– Послушайте, старина, все умерли и все воскресли, и рано или поздно тут объявятся. Генерал Дютьёль, сообщали, погиб в авиакатастрофе. Так вот, это неправда. А Шарль Трене, певец, знаете такого?

– А что с ним?

– Никто про него ничего не знает, – ответил Марион. Молча выпили. Марион глянул на гардеробщицу и сказал: – Кстати, а что Грансай тут делает?

– Ни с кем не видится, никому не дает своего телефонного номера, но живет здесь. Видимо, на задании. Сказал мне, что скоро уедет. Мне нужно бежать, – внезапно сказал Алькан. – Опаздываю. У меня последний обед с Вероникой Стивенз. Вы живете в «Сент-Риджисе?»

– Ну да, пока что, – ответил Марион.

– Тогда я вам позвоню – поужинаем вместе. Только не говорите, что заняты. Я через три дня уезжаю в Сирию. Знаю место, что-то вроде бистро, там готовят чудесный рубец!

– Смешайте мне еще «старомодного», – попросил Марион Доминика.