Сокрытые лица

«В любом случае у меня отличный приступ ревматизма», – говорил он себе, пытаясь вытянуть хворую ногу, что уже несколько дней вынуждала его передвигаться мучительно и опираться на трость. В тот вечер, после уединенной трапезы в номере, он немного поспал и размышлял теперь о печальной обязанности, кою ему предстояло исполнить: встретиться с Вероникой Стивенз, сообщить ей о смерти лейтенанта Рэндолфа и передать маленький крест с жемчугами и бриллиантами, который тот ему доверил. «Куда я его положил?» – размышлял граф и, встав с кровати, тут же нашел его в первом же ящике. «Как трогательно, – подумал он, вынимая маленькую деревянную шкатулку, туго перевязанную бечевкой, – но нельзя же отдавать это ей вот так», – и он попытался придумать, в какую коробку можно это положить. Развязав бечевку, он сжал крест между пальцев и рассмотрел его. «Если просто принесу его в руке, будет естественнее всего». Как же хотелось ему, чтобы дело было уже сделано! Ничто на свете не было так удручающе, как сцены плача и rôle утешителя, в которой ему всегда было неловко. Всякий раз он с трудом подавлял желание вести себя жестоко, лишь бы все побыстрее закончилось.

Сегодня, однако, он взял на себя ответственность выполнить эту христианскую задачу с большей приверженностью и, казалось, уже черпал из этого неощутимую сладость воздаяния. Собрался ли он после своей тренировки в плетении заговоров обучиться жалости? Так или иначе, он чувствовал, что эта вторая rôle была обречена по первости на провал. Но, тем не менее, он возложил на себя и другие обязанности того же рода: поговорить с канониссой – попытаться помочь ей преодолеть меланхолию, в которую та погружалась, и дать ей возможность выговориться о причинах ее горестей. Более того, он каждый день напоминал себе о нравственной необходимости написать Соланж де Кледа и искупить все зло, что он ей причинил.

«Может, – думал он, собираясь по своему делу, – Вероника Стивенз – приятная особа, а наша встреча предоставит возможность тихой дружбы и даст основания для визитов в тайный салон, куда я смогу наведываться время от времени и рассуждать».

Спустившись в вестибюль гостиницы, граф отметил, что до встречи с Вероникой еще пятнадцать минут. Дождливая погода усилила его жажду, сильно отягощенную постоянными алкогольными возлияниями. Только что, в глубокой дреме, нечувствительный от раздражения желудка, он восторженно увидел во сне водопады, плескавшиеся среди свежих мхов, и погрузил голые руки по плечо в ледяные струи, по берегам которых росли пучки мяты. Грансай направился в бар «Король Коул», думая про себя: «Выпью очень холодной минеральной воды, но, клянусь, больше никогда не трону и капли алкоголя». Бар в этот час был совершенно пуст.

– Арманьяк? – спросил Доминик, увидев графа.

– Да, – ответил Грансай, тут же поддавшись искушению, – это меня взбодрит. Сокрушаюсь от одной мысли о встрече!

– Будет еще одна буря, а когда тут буря – это и впрямь нечто! – сказал Доминик, наливая бренди, щедро наполняя широкий бокал выше белой линии. Грансай непроизвольно прижал руку к щеке – сдержать зуд, коему был подвержен.

Снаружи особняк Вероники смотрелся как самые роскошные старые дома Нью-Йорка, но ничем не отличался от остальных. В такси граф промерз до костей, и от пронизывающего холода нью-йоркской зимы у него онемела кожа – ему показалось, что лицо его изувечено. Безукоризненно причесанный английский слуга, открывший дверь, произвел на него благоприятное впечатление. Грансай медленно и с удовольствием стянул перчатки, в глубине совершенно непроницаемой сдержанности этого слуги с опущенным взглядом впервые за много недель чувствуя к себе почтение. Следуя за ним, граф Грансай прошел сквозь две слабо освещенные комнаты – и был препровожден в гостиную, где спиной к двери стояла Вероника Стивенз, облаченная в белый крахмальный капот, в окружении трех черных афганских борзых, лежавших у ее ног, словно охраняя ее.