Сокрытые лица

Они горячо обнялись, она ушла. И Грансай отметил, что только что впервые осознал: это осеннее созданье с ноябрьскими глазами умело вызывать страсть.

«Франсуа Коппе», покинув порт Касабланки три часа назад, теперь шел открытым морем под первым серпом жесткой, блестящей луны, чуть горбатым и сколотым, как котелок цыганской баронессы.

«Не хочу больше ни о чем думать, хочу спать до самого Буэнос-Айреса… Только бы канонисса перестала реветь!» Столько в ней было рвения, и так она ему надоела со своим желанием скорее уехать, но стоило кораблю сняться с якоря, она зарыдала пуще прежнего.

Часть третья. Цена победы

Глава 6. «La forza del destino» [44]

За двадцать три дня от Касабланки до Буэнос-Айреса граф Грансай почти полностью забыл не только о своих остросюжетных конспиративных приключениях и интригах, которые только что пережил, но и о самой войне. Не в силах ясно видеть сквозь непроглядный туман своих будущих политических действий и с причудливым абсолютизмом, свойственным во всяком случае его увлечениям и воздержаниям, граф решил изгнать из памяти все, что могло доставить ему хоть малейшее неудовольствие, при этом ловко оставив прореху терпимости к явлениям приятным.

Так, вопреки обещанному себе восстановительному бездействию, каникулам «вегетативной амнезии» в чистилище ума, он вскоре оказался под безжалостной атакой миражных привязчивых проявлений своего либидо, слишком надолго отложенных из-за взрывоопасных рисков повседневных дел, кои ныне внезапно прекратились. Ум Грансая с готовностью стал жертвой и «пажитями» для множества перемежающихся угрюмых фантазий – прозрачной гальки тех же возвышенных лейтмотивов колдовства внушения и овладения суккубами, монотонно катаемой волнами по песку, словно ради совершенства шлифовки… тусклые камешки, что зеленеют, как старые сверкающие страсти, восставшие из праха забвения… Все подлинные или вымышленные воспоминания его чрезмерных любовных переживаний, рассыпанные в беспорядке на полудрагоценном пляже его жизни, его либидо теперь собрало вместе и сложило в величественную переливчатую вазу его сибаритского эгоизма, в которой он хранил сокровище тайного удовольствия. Постоянством и искусностью мелких ударов молота и резца своей мании и извращенного воздержания Грансай мог по желанию извлекать новые, все более и более будоражащие волшебные вспышки, обретаемые, впрочем, ценой потери мозговой сетчатки, зрительной мякоти и внутричерепного вещества.

Будто последний быстрый поцелуй Сесиль Гудро, вопреки драматическим обстоятельствам расставания, произвел столь смущающее действие, так возбудил и обострил все его чувства, до самой глубины, что в памяти у него мальтийская история, столь напитанная эмоциями, превратилась в скудную паутину, покрытую пылью, с тремя черными зловещими пятнами погибших спутников – все трое похоронены, так сказать, в темном углу хлева, где дремали ручные звери его политических инстинктов, – в этой памяти неожиданный поцелуй Сесиль Гудро был все еще жив, ощущение теперь куда более подлинное, нежели в миг, когда он был пережит. Словно всякий раз, когда из-под серых вуалей, упавших ей тогда на лицо, призывал он образ Сесиль, ей подвластно было, времени и расстоянию вопреки, освежать ожог, причиненный его желанию, неким незримым языком, быстрым, пылким и по-змеиному холодным. Как мог Грансай подозревать подобное? Столько долгих вечеров провел он, болтая с Сесиль, один на один, без каких-либо иных свидетелей, кроме четырех голов медвежьих шкур, укрытых атласом благодушной атмосферы ее опийного притона, и всё – и ни единая искра плотского вожделения не пролетела по частенько засушливым холмам его продолжительного воздержания.

Сесиль ныне виделась ему облеченной свойствами, сочетающими бесконечно притягательные оттенки злонамеренности и патетики. Часто представлял он, как она, с ее безупречно красивыми ногами, появляется, молчаливая и покорная, из мест, где происходили его самые гностические воображаемые оргии и вакханалии, и нередко на пике этих бурных сцен именно лик Сесиль, изящно полускрытый серым, в последний миг заменял привычный – достопочтенной леди Чидестер-Эймз, коя до сих пор была человеческим воплощением неких фавнов с безупречными ногами и двусмысленными телами гермафродитов, укрытых мягким, блестящим мехом.