Соль

Мясник покивал, уже устав от ее откровений, и у Луизы защемило сердце: почему на самом деле она была уверена, что дети, приходя к ней, как бы отбывают повинность? Особенно Фанни, хотя она больше всех усердствовала с визитами. Что она сделала, чтобы стать до такой степени непохожей на ту Луизу, которую они когда-то обожали? Неужели ее дети забыли – да и знали ли вообще, – что она была женщиной, прежде чем стать их матерью?

Она несла бремя вины за тот день на пляже, но, когда большие руки мясника резали мясо, поняла, что задолго до того дня заметила перемену в Армане, – после рождения Жонаса. С тех пор он стал отдаляться от них, нет, не бесповоротно, но временами, периодами; они теряли его, и на пути, которым была их совместная жизнь, годы, последовавшие за смертью его отца, возвестили неотвратимость его потрясения как самый тяжелый период для них всех.

Стояло засушливое лето. Ни капли дождя не упало, чтобы напоить развороченную землю и пополнить пересыхающие озера. От тел туристов не было прохода на пляжах, их приток разукрасил Сет пестрыми красками. Фламинго розовели вдали, в теплой воде, зеленой от застоя. В духоте дома в Пуэнт-Курте, где вязли лодки в засохшем иле, Луиза наблюдала агонию своего свекра. Жившие в Неаполе Антонио, брат Армана, и его жена Анна перебрались в Сет. Луиза сразу прониклась любовью к этой толстой смешливой женщине, говорившей по-французски с певучим акцентом. В то лето они мочили рукавички в тазу с холодной водой и мыли потное тело старика в комнате, куда раньше ни одна из них не входила. Фотография у кровати напоминала о коренастой суровой женщине, которая была матерью их мужей. Их сестрам, разместившимся у теток, не выпало выбора чужбины, и Луиза познакомилась с ними только на похоронах старца перед концом лета.

В густом запахе нафталина они с Анной видели наготу этого человека, по отношению к которому ни та, ни другая никогда не испытывали ничего, кроме страха. Сыновья, когда его навещали, ждали в гостиной, пока женщины обиходят старика и уложат в постель. Говорили они мало, и Луиза с Анной выходили, чтобы не мешать мужскому обществу. Дед, Луиза поняла это тогда, был чудовищем. Ни разу он не выказал ей или Анне ни капли благодарности. Когда они мыли его, он выкрикивал в их адрес ругательства. Много раз пачкал свою постель дерьмом. Не случайность и даже не недержание были тому виной, просто ему нравилось видеть написанное на их лицах отвращение, когда они входили в комнату. Часами они стирали в ванне простыни и одеяла. Эти саваны сушились весь день ордой молочно-белых медуз на веревках, которые они натягивали прямо на улице.

Луиза и Анна по собственной инициативе стали надевать старику памперсы. Они ни словом не обмолвились мужьям, да те и не жаждали знать, что им приходится копаться по локти в испражнениях их отца. Мытье и одевание становились тяжким испытанием. Старец с силой хватал их за руки, не стыдился царапаться и драться, горстями вырывал им волосы, а стоило им сделать неловкое движение, пытался ударить негнущейся ногой. В тот вечер, когда они впервые подложили под него памперс, он вырывался как бешеный и бил их с такой силой, что Луиза потом долго ходила с синяками на ляжках и груди. Она боялась, что на его вопли сбегутся соседи, но он в конце концов устал и, когда они его уложили, продолжал тихонько покрикивать во сне.

Назавтра Луиза пришла раньше обычного и, едва переступив порог, поняла, что он опять взялся за свое. Запах ударил ей в нос в дверях, и она поспешно вошла в комнату, уверенная, что увидит, по обыкновению, простыни в экскрементах. Зрелище превзошло ее ожидания: поносной жижей были покрыты стены и занавески. Как только он ухитрился встать с кровати, чтобы добраться до каждого уголка комнаты, когда им приходилось вдвоем высаживать его на горшок, если он снисходил предупредить их о своем желании. Следы рук не оставляли никаких сомнений в намерениях старика, и сам он был перепачкан от колен до торса. Полового органа и волос на лобке не было видно под темной коркой. Памперс лежал на полу, разорванный. Клочья тяжело закружились, залетая под кровать, когда Луиза распахнула створки окна. Зажав рукой рот, она бросилась вон из дома, чтобы отдышаться. Когда она вернулась, старик смотрел на нее с кровати. Он ликовал.

Она позвонила Анне, та тотчас прибежала. Все утро они оттирали стены, а старик вдоволь попотчевал их ругательствами.

– Mangia! Mangia! Scopami il culo![9] – кричал он Анне, когда та подтирала ему зад.

А потом державшейся поодаль Луизе:

– А ты, толстуха, нравится тебе это, а, поглазеть охота?

Он указывал на свой дряблый член, лежавший на пеленке между тощих ляжек. Тут Анна, до сих пор хранившая молчание, невзирая на брань, схватила старика за шиворот, приподняла с подушки, а другой рукой взяла ночной горшок, стоявший на стуле у кровати, и сунула ему под нос: