Соль

Луиза ждала прихода дочери и решила с ней поговорить. Ей была дорога эта возможность побеседовать «между нами, девочками» до ужина. На обратном пути она шла, убаюканная своим мерным шагом, покачиванием бумажных пакетов у бедра. На площади Леона Блюма она присела, поставив покупки рядом. Посмотрела на голубей, расхаживавших у ее ног. Часы на церкви Святого Людовика прозвонили одиннадцать, и она встревожилась, как бы Фанни не поцеловала замок, но не могла заставить себя поспешить на улицу От. Годы обретали очертания, рисовали вокруг нее круги, которые она созерцала с утра, не улавливая их смысла. Альбен отдалился от нее; он отвечал на ее заботы подростковым упрямством. Фанни стала девушкой и прилагала все усилия, чтобы бежать из дома; Луизе подумалось, что дочь воспринимала ее тогда как пассивную зрительницу распада семьи. Быть может, она даже судила ее как виновницу уходов Армана? В те годы Фанни, казалось, прониклась неприязнью к матери, с которой Луиза оказалась не в силах бороться. Говорить с детьми не было ей свойственно: ее воспитание на ферме в Севеннах[13] исключало всякое проявление чувств, и по образу и подобию своей матери Луиза всегда старалась выразить свою любовь к детям повседневными заботами, которыми она только и жила.

Заполняя пустоту, что оставлял Арман, уходя в море, где он силился сделать из Альбена моряка и свое подобие, Луиза не пасовала ни перед каким трудом. В свободные от работы на рынке часы она чинила одежду для швейной мастерской в старом центре. Дома готовила еду всегда вовремя, стирала белье, выбивала вывешенные за окно одеяла, натирала воском полы и мебель. Когда же ей наконец открывалась пустота дома, она цеплялась за присутствие Жонаса. Предчувствовала ли она, никогда себе в этом не признаваясь, непохожесть сына на других? Ее волновала его чувствительность, любовь, которую он без конца выказывал ей. Он от рождения был чудиком, не в меру впечатлительным, и она поддерживала это в нем, предвосхищая каждое его желание, каждую потребность. Важнее всего на свете была для нее забота о нем. Жонас был ее мальчиком, ее малышом, худеньким, угловатым ребенком с прозрачной кожей, с узкой и впалой грудью, который, казалось, не выживет без ее опеки. Они так и оставались одним существом, любителем одиночества и отчасти фантазером. Учителей Жонаса тревожила его невнимательность, но Луизе нравилось, что он такой особенный, и она всегда слушала их нотации вполуха. Она даже смотрела на них свысока, презирая их зашоренность, уверенная, что знает его куда лучше. Она любила его именно за то, что отличало его от ровесников. Спустя годы, когда Жонас станет так далек от нее, она будет страдать от того, что больше не понимает его, непреклонно отталкивающего все ее попытки сближения.

На площади Леона Блюма она вспомнила одно лето, когда Жонасу было не больше девяти. Они смотрели телевизор в гостиной; голова сына лежала у нее на коленях, и они следили без особого интереса за выпуском новостей, в котором сообщали об отмене антигомосексуального законодательства по инициативе Бадинтера[14]. В репортаже показывали мужчин, которые бесстыдно обнимались, целовались взасос и требовали свободы своей ориентации. Говорили и об эпидемии, косившей ряды сообщества. Луиза ощутила прилив жара, мурашки в руке, лежавшей на плече Жонаса, хоть и не могла ясно определить стеснившее грудь чувство, какой-то страх, дурное предзнаменование: возможно ли, что ее сын станет таким, что он будет обречен умереть от постыдной болезни?

– Никогда такого не делай, это отвратительно, – сказала она.

Жонас обернул к ней смущенное лицо, и Луиза поспешила переключить канал, тотчас укорив себя за то, что огорчила сына. Она отогнала от себя тревоги. Подозрение это с тех пор ни разу не шевельнулось в ней. По крайней мере, ни разу больше оно не оформилось так отчетливо, даже когда Жонас юношей не обращал внимания на девушек или, позже, совсем оторвался от семьи. Но, при неизменности любви к своему дитяти, на нее накатывал порой безотчетный гнев: она смотрела, как Жонас играет на улице, катается на трехколесном велосипеде, бегает с братом или чужими детьми, и вдруг мысль, что он живет без нее, делит что-то с другими, становилась ей невыносима. Все было за то, чтобы ей, безмятежной и довольной, видеть сына счастливым, но она не могла совладать с этим глубоким раздражением, этим зудом, словно нетерпением в руках и ногах, которому всегда в конце концов уступала. Луиза была убеждена, что Жонасу никто не нужен, поскольку у него есть она. И тогда она звала его, отрывала от игр и говорила ему иногда, лихорадочно сжимая его руки в своих:

– Мы с тобой классная команда, ты и я, верно?

Она пережила известие о его гомосексуальности как свой провал, со жгучей болью и уверенностью, что не знала по-настоящему своего сына и попусту потратила годы с ним в поисках понимания, отрицая очевидное. Потом появилось чувство вины; Арман возложил на нее всю ответственность:

– Не будь ты такой дурой-мамашей, не было бы у нас теперь окаянного пидора в семье.