Соль

Отец сидит напротив них и не спит, глаза его всматриваются в светлую зарю, в горные склоны, по которым тянется утренний туман. Его волосы пересыпало белыми прядями за долгие дни, пока они шли, и роса оседает на них капельками, которые дрожат от движения телеги и падают на шею. Косматая борода скрывает его лицо с рублеными чертами, ни разу не обернувшееся к истомленным телам детей. Когда Арман в полусне молча наблюдает за ним, первобытный ужас сводит ему живот. Отец кажется ему высеченным из того же гранита, что и скалы, острые углы которых вырисовываются в вышине на аметистовом небе. Ни искры не видно в его суровых глубоких глазах; отец – глыба, на которую наталкивается страх детей, монумент, загадочный, гигантский и непоколебимый. День просвечивает между двумя вершинами, вылепляет и поглаживает громадную тень отца, озаряет редкие заросли атаманты и льнянки, ультрамариновую синеву колокольчиков горечавки. Телега с трудом въезжает на горное пастбище, где дыхание мулов смешивается с запахом побегов дикого лука, которые они топчут. До детей доносятся голоса мужчин, но они даже не пытаются уловить смысл, слова вплетаются в их путаные сны.

Чья-то нога внезапно упирается в бок Армана, потом Антонио, мальчики просыпаются и вскакивают, ищут немцев растерянными, опухшими от сна глазами, но это лишь отец склоняется к ним и приказывает слезть с телеги. Мальчики повинуются; они стоят у дороги, дрожат в своих лохмотьях, пропитанных светом зари, а отец слушает указания пастуха, как добраться до границы за несколько дней. И тотчас снова в путь. Отец по-прежнему идет впереди, и нога у него болит, хотя он никак этого не показывает. Он часто дышит и тяжело опирается на сук, с которого срезает кору длинными белыми стружками, когда они позволяют себе передышку. Часы идут, наступает ночь, и снова дрожать им под шерстяным одеялом у слабенького костра. У отца осталось всего несколько спичек, и, когда он ставит шалашиком собранные детьми ветки, все перестают дышать, чтобы огонь занялся. Арман и Антонио быстро засыпают под величественным сводом угольно-черного неба, но от звериного рыка, уханья сов, хруста веток под невидимыми лапами просыпаются с бешено колотящимся сердцем и всматриваются во враждебную темноту, где крадутся хищники, привлеченные запахом их пота. Отец, кажется, никогда не спит, он ворошит угли, подбрасывает корешки, которые, загораясь, рассыпаются искрами, взмывают в небо и тают, исчезая в россыпи звезд. Тогда мальчики снова засыпают, и их страхи продолжаются и растворяются в снах о царственной природе, дантовских вершинах и медведях с мерцающими глазами.

Отец сушит спички на камнях под полуденным солнцем. На берегу горной речки они лакают чистую воду из пригоршней, как изжаждавшиеся псы, под боязливыми взглядами сурков. Пыльца летит по абсентово-зеленой лощине, медленно кружась в воздушном танце. Отец раздевается, бросает к своим ногам насквозь грязные штаны и рубаху и идет на середину речки, где вода доходит ему до колен. Стоит некоторое время, прямой как ствол, в окружении разбивающейся о его ноги пены, выставив загорелое тело напоказ сыновьям, ягодицы его покрыты слипшимися от грязи волосами, вонючие борозды тянутся по широкой спине. Дети ничего не говорят, стоят поодаль на берегу, где камни жгут им подошвы. Они смотрят на отца, который опускается на колени, плещет водой себе на затылок и фыркает, как лошадь, с силой трет руки, живот, съежившийся от холода пенис, встряхивается и сплевывает в поток. Он ложится среди камней и длинных водорослей, бурлящая вода целиком покрывает его тело, и вскоре остаются только нос и рот, разбивающий порой волну, чтобы вдохнуть. Армандо взволнован великолепием горного потока и видит теперь только частицы кожи в колыхании воды, словно расколотого отца, грозящего вот-вот совсем рассыпаться и унестись в потоке вместе с ветками и бликами света. Но отец встает, наполняет легкие воздухом, это словно первозданный вдох со звуком, похожим на разрыв, и выходит на берег, рассекая бессильные теперь водовороты, вздымая у колен фонтаны брызг. Когда он вытирается скомканной рубашкой, Арман завороженно смотрит на шину, поддерживающую колено, почерневшую от воды кожу и шрам, тянущийся от коленной чашечки к бедру. Отец показывает на речку:

– Lavatevi, puzzate[41].