Соль неба

– Да, – вздохнул отец Тимофей, и, как он это всегда делал, ушел не попрощавшись.

Константин убрал со стола, пошел в свою комнату, включил телевизор.

Шел футбол. Маленькие люди бегали по зеленому полю, пиная мячик. Толпа на трибунах неистовствовала.

Константин выключил звук.

Он вдруг подумал: «За чем я шел в церковь? За ясностью и светом? Получил ли я это? Без сомнения! Жизнь моя наполнилась светлым единственным смыслом».

Маленькие человечки забили гол, и смешно, в полной тишине, вскидывали руки и орали что-то беззвучно.

«Но ведь чем ярче свет, тем яснее видны все колдобины, препятствия, ямы опасные… А я вижу ли? – продолжал размышлять Константин, наблюдая, как безмолвно радуются футболисты. – Вот им все понятно: забили гол и счастливы. А мой гол – это что? Моя победа – в чем?»

Странно, но он никогда не думал об этом. Жизнь проходила настолько понятно и светло, смысл находился столь очевидный и безыскусный, что лишние размышления только отвлекали от естественной и глубокой радости бытия.

Вспомнил школу в вагончике. Ему кажется, что он научился отвечать на вопросы людей. Люди уходили с его ответами. Он был убежден: ответы помогут им жить. А откуда, собственно, бралось это знание? Не от духовной ли гордыни?..

Господи…

Константин выключил телевизор, вышел на крыльцо.

Всегда, когда он видел над собой глубокое звездное небо, хотелось молиться.

Помолился. На душе сразу стало легче. Но вопросы не уходили.

Он давно заметил: отец Тимофей умел бередить… Не сказать даже что не зажившие раны, но то, что и ранами-то никогда не казалось. Что-то такое доставал он из глубины души – сокрытое, неясное, неназванное – и как бы показывал: смотри, ты не знал, что у тебя такое есть? Ты не замечал этих волнений? Ты не выл этой тоской? И как теперь, когда познал? Как тебе?

И злился отец Константин на настоятеля за это. И благодарил.

Сначала злился очень. А потом душевно благодарил.

Робко закапал дождик. Крупные капли выстукивали победную дробь.

Отец Константин спрятался под крышу крылечка. Капли стучали с такой силой, что хотелось заткнуть уши.

«Слово Божие… Оно должно доходить до душ людских, – думал отец Константин. – Мы-то все больше волнуемся: как бы сказать правильно, точно, верно… От чего же позабываем озаботиться тем, чтобы нас услышали? Духовная гордыня? Господи… Нет! Нет! Я ведь никогда не возвышался. Всегда хотел, чтобы меня услышали. Всегда хотел…»

Вздохнул отец Константин, понимая: себя-то он, конечно, в чем угодно убедить может, но на самом-то деле – как? Отчего-то ведь встревожилась его душа от слов Тимофея? Отчего-то встревожилась…

Сами по себе пришли слова великие, ясные, с юности памятные: «Так и слово Мое, которое исходит из уст Моих, – оно не возвращается ко мне тщетным, но исполняет то, что Мне угодно, и совершает то, для чего Я послал его».

Все так. Все понятно. Не может слово Божие не услышиться. Конечно! Не бывает так. На этом Церковь христианская веками стоит! Слово Божие, в конце концов, непременно дойдет до человека, в конце концов, обязательно любую стену пробьет…

Только где же он, этот конец концов? Разве не прав отец Тимофей? Разве не ощущаем мы иногда эту стену? Разве не упиваемся подчас собственным величием, забывая заметить: впадают слова в душу слушающих или нет?

А дождь лупил все сильнее, все яростнее, создавая атмосферу тревожной неясности мира.

Еще во время одной из самых первых их кухонных бесед отец Тимофей сказал, что нельзя, мол, службу доводить до автоматизма. Любой ритуал церковный надо не провести, а прожить – иначе нет в нем никакого смысла.

Тогда Константин на эти слова особого внимания не обратил. А сейчас отчего-то вспомнил.

И еще про то, как отец Петр с юности твердил ему:

– У нас не работа – у нас служение.

Казалось бы, очевидная вещь, ясная абсолютно. Но очевидное – оно-то и забывается чаще всего…

Отец Константин сначала подставил дождю руку, а потом не испугался подставить и лицо. Капли кололи лоб, щеки, глаза…

С юных лет было усвоено: когда молишься, рассеянность – вот главный твой враг. Надо уметь сосредоточиться на молитве, отбросив все лишнее и суетное. Только тогда Господь услышит тебя.

Отчего же во время службы в Храме он часто об этом забывал?

Еще учась в университете, Константин прочел, что первые рабочие, которые трудились на конвейере Форда, сходили с ума от однообразия работы. И тогда, и сейчас поражала его эта история. И тогда, и сейчас он успокаивал себя тем, что Служение – это ведь не конвейер.

Служение и конвейер… Жутко становилось даже от того, что слова эти стоят рядом.

Даже сейчас, слушая тревожный дождь, он не стал бы себе признаваться в том, что превратил Служение в работу. Признание в этом означало бы осознание бессмысленности всего, что он делает. Бессмысленности жизни самой.

Но мысль об этом, робкая, неоформленная, залетела не в разум даже, а в душу, потрепыхалась там немножко, как бабочка, и упорхнула в черное, просторное небо, оставив лишь смутное ощущение неправильности жизни, с которым отец Константин даже не знал, что и делать.

Неожиданно на крыльцо вышел отец Тимофей.