Солдат Берии. 1418 дней в рядах войск НКВД по охране тыла Красной Армии

Часовой пристально посмотрел на меня и, опустив ствол винтовки, быстро зашагал навстречу.

— Здорово, Василич! — проговорил он. — Не узнал, что ли?

— Как не узнать Новоселова! Ты ведь тоже недавно из госпиталя? Кожа на скулах будто на барабане натянута.

— Да и ты, Василич, не разжирел. Ладно, иди к ротному, потом поговорим.

Вхожу в землянку Кондрашечкина.

В глубокой длинной яме, покрытой сверху прутьями и дерном, находилось несколько человек. Кондрашечкин смотрел на карту, разостланную на ящике. В углу, у двери, чадила сделанная из старой жестяной бадьи печка. На земляной стене керосиновая коптилка пускала черную вихлястую струю дыма. Упираясь горбом в потолок, пытаюсь доложить о прибытии. Кондрашечкин отмахнулся: не надо, вижу, садись! Он уступил край березового чурбака и затряс мою руку.

В полутьме я узнал связного командира роты старика Тездева. Он тут же потянулся к коптилке, общипал фитиль, потом облапил мою шею.

— Тездев! Завтрак сюда на шесть человек, — складывая карту, распорядился Кондрашечкин и, покопавшись в полевой сумке, подал мне письмо. — От матери.

Кондрашечкин не заметил, что вместе с письмом в мои руки попала фотокарточка мальчика и девочки, сидящих рядом. Я взглянул на них, и мне стало не до письма от матери: уж больно знакомо лицо мальчика, глаза большие…

— Чьи это? — спросил я, возвращая фотокарточку.

Кондрашечкин еще не успел заметить моего волнения и ответил как бы между прочим:

— Были не мои, а теперь усыновить собираюсь. — И, видя, как внимательно смотрю я на фотографию в его руке, уже задумчиво произнес: — Дети друга. Милые ребятишки. Бывало, загляну к ним, мальчишка — Мишуткой звать — за шаровары уцепится и требует рассказать, как шпионов ловим. Отец у них погиб в первый день бомбежки Мурманска, а мать эвакуировалась вместе с ними, но вот что-то долго письма от нее нет…

И тут в ушах моих зазвучали слова мальчика: «М-ма, вставай!»

Есть в жизни человека моменты, которые до самой смерти будут буравить его память. И вот теперь сцена на станции Оленья вновь встала передо мной. Стараясь не смотреть в глаза командира роты, выскакиваю на улицу, соскребаю с травы иней, натираю виски и лицо, думаю: с чего начать, как сказать? А сказать надо. Я отчетливо понял, что для Кондрашечкина судьба этих детей и их матери далеко не безразлична.

Вернулся вместе с Тездевым, который поставил на стол завтрак — котелки с овсянкой, чайник и хлеб…

Кондрашечкин сдвинул котелки на край ящика.

— Где же, Васильев, видел их? — строго спросил он.

На протяжении всего моего рассказа Кондрашечкин не обмолвился ни словом, а, закусив губы, глядел на лежавшую перед ним фотокарточку.

— Что творят фашисты… детей без матери оставили, стервятники!.. — наконец вырвалось у него.

Он велел нам завтракать, а сам, стиснув кулаками виски, окаменело склонился над ящиком.

Мы торопливо опустошили котелки, выпили горячего чая, а он все сидел, не поднимая головы, молчал и тем дал понять: не мешайте, это мое личное горе, и я один одолею его без вашей помощи!

Мы вышли.

Короткий осенний день угасал. Морозило. В сумерках нашел землянку своих друзей, передал письмо Терьякову от Лены. Прочитав письмо, Терьяков стал думать вслух:

— Понимаешь, Федька, чертовщина получается. Женились вроде, а друг друга не видим. Война помешала нашему счастью, но Ленка не соглашается с этим. Пишет: скоро, значит, тут появится с мандатом медицинской сестры.

После длинной дороги и мне захотелось вздремнуть. Сквозь сон слышу:

— Возможно, через часок выступаем. Проверьте оружие. Карабин для Васильева в каптерке.

Полярная ночь распростерлась над Кольским. Сверху порхал крупный редкий снег. Наскакивал леденящий ветер, и в вершинах деревьев начинался свист. Мы должны были прочесать местность южнее Мотовки. Идем кучно, лесистой лощиной, стараясь в темноте не выпускать из виду друг друга.

— Отдохнуть бы, товарищ командир. Ноги одеревенели. Километров тридцать, а может, больше отмахали.

— Перекусить, подсушиться. Развести один костер на два отделения, — откликнулся на просьбу взводный.

Сухие еловые сучья загорелись жарко. Потянуло запахом подогретых мясных консервов, сушившихся портянок и шинелей.

— О чем задумался, Мутовилыч? — проговорил Липаев. — Не вешай голову, товарища на тоску не наводи. Тоска, брат, без пули убьет, то-то…

— Э-эх, Федор! — протянул Мутовилин. — Скучновато стало. Дом вспомнил. Запеть бы, и на душе легче станет. Но нельзя…

— Слышь, Мутовилин, а я по лесу, по оленям скучаю. Люблю вот такую жизнь, как сейчас. По лесу с оленями бродить люблю или у костра сидеть. А костер для оленевода — дом… Костер песни поет…

Липаев говорил, а голубые глаза его светились задумчивостью, кажется, они отражали в себе весь край, который исколесил он с оленями. Щеки его вспыхивали румянцем.

— Дед жил и умер в тундре, отец Заполярье шагами вымерял, сам я тоже никуда из этого края не пойду.

Вышвырнем фашистов, опять по всему Кольскому гулять буду.