Солдат Берии. 1418 дней в рядах войск НКВД по охране тыла Красной Армии

Рота поднялась дружно. Рядом со мной, чуть левее, бежит Терьяков. Справа, слева, по всему скату двинулись соседние роты. Поднялся весь батальон. Бежим вниз молча. Кричать «ура» ночью — значит вызывать на себя огонь.

В момент атаки, когда нелегко сохранить самообладание, когда почти физически ощущаешь, что приближается, быть может, последняя в жизни секунда, важно хотя бы знать — ты не один, рядом с тобой товарищи, твой командир. И какие силы появляются в тебе, если видишь — с тобой бегут не один, не два, а десять, двадцать таких же, как ты, разгоряченных! Страшно погибать одному, и совершенно забывается угроза смерти, когда с тобой друзья. Я пытаюсь на бегу перезарядить винтовку, всадить в казенник патрон. Медлить нельзя. Меня обгоняют друзья.

Вдруг впереди меня появился моряк. Он будто обрадовался, что обогнал нас, пограничников, и неистово закричал:

— Впе-ред, братишки!..

И напрасно обозначил себя криком перед самым стволом вражеского пулемета: распластался на снегу.

— Откуда, моряк? — спрашиваю его и хочу перевязать, но он убит. Бегу дальше.

К нам подоспело подкрепление. Оно смешанное. Здесь и пехотинцы и моряки. За нашими спинами внезапно для нас громыхнула артиллерийская батарея. Она подбодрила атакующих. На заснеженную лощину выкатилась наша лавина. Цепи противника смяты. Горные егеря, которым удалось уцелеть, беспорядочно отходят. Встаю на колено, прицеливаюсь по бегущему фашисту, нажимаю спуск, но выстрела не последовало. Не помню, когда израсходовал последний патрон.

Справа застрочил вражеский пулемет. Он бросает нас в снег. Ко мне подполз Терьяков. Просит:

— Одолжи хоть одну обоймочку…

Не успел я ответить, как рядом треснула мина. Терьякова швырнуло ничком. Хочу помочь ему, но Лена уже тут. Она приподняла его голову.

— Жив, милый, жи-и-и-в!..

Кто-то в черном бушлате, ткнувшись в снег рядом со мной, орет ей:

— Ложись! Не лезь в кашу, сестричка!

И вдруг вижу, как Лена медленно опускается на Терьякова, а на спине у нее, чуть ниже лопатки, топорщатся клочья шинели…

Я снова бросился вперед. Над лощиной взвились две зеленые ракеты: отходить на прежние позиции. Это условный знак для батальона пограничников.

Иду искать Терьякова. На месте, где они упали, ни его, ни Лены не оказалось. Возвращаюсь на высоту, нахожу свою шинель, маскхалат, вещевой мешок. Затем иду в санпалатку.

В палатке на оленьих шкурах лежали раненые. Терьяков у входа. Рядом с ним — вытянувшийся человек, накрытый одеялом. Он показался мне щупленьким, почти подростком.

В палатку шумно ввалился лейтенант-пехотинец, за ним следом вошли пленный немец с окровавленным виском и в порванной от плеча до пояса шинели и невысокий боец, тоже пехотинец, в полушубке. Все трое облеплены свежим снегом.

— Фельдшера! — выкрикнул лейтенант, осматривая присутствующих в палатке. — Замотайте пленному голову… Стонет очень и ругается.

— Обождет, — ответил фельдшер, — надо своих отправить.

— Гитлер ист швайн… — заговорил немец, хватаясь руками за кудлатую голову.

— Чего он лопочет? — спросил лейтенанта боец в полушубке.

— Он говорит, — прислушиваясь к речи пленного, ответил лейтенант, — что Гитлер есть свинья, пригнал немцев в вечные снега умирать. И что они проклинают Гитлера.

— П-и-и-ить, — чуть слышно простонал Терьяков.

Я поднес к его губам фляжку. А немец все говорил, говорил.

— Он сказал, — переводил лейтенант, — солдаты их утверждают, что на русских надета пуленепробиваемая броня, поэтому войска великой Германии и топчутся здесь, на границе. И что даже есть такое место на перешейке Рыбачьего, где им вовсе не удалось сделать ни одного шага на русскую землю.

— Насчет брони, это они с перепугу, а что касается Рыбачьего, то там действительно есть такое место, — подтвердил фельдшер, заканчивая перевязывать пленного. И тут же лейтенанту: — Можете его вести.

Терьякова завернули в оленьи шкуры. Я в недоумении спросил девушек:

— Лену уже отправили?

— Какую Лену? — изумилась одна из них, что стояла возле Терьякова.

— Жену его.

— Вот она, — сказал фельдшер, указывая на бойца, накрытого одеялом, которого я принял за подростка.

Я сдернул одеяло с убитой Лены. Волосы ее были растрепаны, плечи обнажены, поперек груди лежала широкая марлевая повязка, сплошь пропитанная кровью. Смотреть сделалось больно. Я молча вышел из палатки.

На северном склоне неба слоились в несколько этажей живые краски полярного сияния.

А мне виделось, будто там, на небосклоне, в разливе красок северного сияния пограничный столб огромного размера. Герб, в центре которого земной шар в обрамлении колосьев, увитых кумачовыми лентами; серп и молот в золотистых отливах. Ниже — полосы пограничного столба, пробоины на нем и кровянистая гряда камней. Мне кажется, это столб с перешейка Рыбачьего поднялся на такую высоту, чтоб его видела вся страна…